Матушка потом частенько причитала, что ей было бы куда лучше, прихвати тогда Мария Магдалена Свево вместо виски меня. А Мария Магдалена Свево, по обыкновению, только усмехалась в ответ.
– Все вы, Козини, одного поля ягоды, – говорила она. – Тебе подарили жизнь, и что? Ты наплевал на этот дар! Мамаше твоей хотелось поскорей от тебя избавиться, а тебе было до того неохота появляться на свет, что ты даже попробовал удавиться, едва завидел его в конце родовых путей. Ха! – С этими словами она снова приложилась к сигаре, деля сей порок с моей матушкой, у которой она при случае не чуралась умыкнуть курево.
– Она только сокращает себе жизнь, а мне продлевает, – говорила матушка, обнаруживая мелкие пропажи. – Ну а за то, что я проживу меньше времени бок о бок с нею, мне и впрямь впору благодарить судьбу.
Матушка, конечно, кривила душой, поскольку, сказать по чести, они обе получали удовольствие от жизни бок о бок друг с дружкой, хотя ни за что на свете в этом бы не признались. Когда же Мария Магдалена Свево покупала сигары на свои кровные, что бывало крайне редко, она предпочитала малоизвестную австрийскую марку в картонной коробке, тисненной двуглавым орлом.
– Последний пшик империи, – усмехалась она, затягиваясь напоследок ароматным дымом, прежде чем затушить окурок.
Она очень любила поговорить об удовольствии от последней сигары.
– Сколько же людей так и не изведали прелести курения напоследок? Сигар, сигарет – все едино. Так сколько, скажи мне, Аляж?
Она всегда старалась придать моему имени мягкости и благозвучности. Порой мне даже казалось, что ей нравится выговаривать мое имя на иной лад, чувствуя при этом, как оно щекочет ее рыхлое, прокуренное горло и потом медленно срывается с пухлых губ, окутанное клубами табачного дыма. «А-люш, А-люш, А-люш», – твердила она, точно заклинание или детский стишок, ни к кому, собственно, не обращаясь, в то время как я поглядывал на нее с почтительной улыбкой, а она, когда замечала меня, улыбалась в ответ и снова заводила речь о прелести курения.
– А потом, на смертном одре, они выкуривают первую сигару, за ней другую, третью и не знают, какая же будет последней, предсмертной, и потому не могут насладиться последним мимолетным ощущением ароматного вкуса. – При этом она тыкала в меня своей огромной сигарой, помахивая ею, точно дирижерской палочкой, для вящей убедительности. – Так что, Аляж Козини, возьми-ка себе за правило выкуривать по сигаре хоть бы раз в год – тогда ты будешь жить в предвкушении ежегодного удовольствия, чтобы потом долго его вспоминать. Все равно как лечение на водах. – Она постукивала по сигарной коробке с двуглавым орлом, понимающе подмигивала мне и усмехалась. – Как отрекшиеся от войн империи.
Я мало что понимал из того, что она говорила, но почему-то ее слова засели у меня в голове – запечатлелись, как тот тисненый двуглавый орел на сигарной коробке, яркий, выразительный, вот только хоть
