ней было черное платье и черная же широкополая шляпа по моде, должно быть, бытовавшей в Триесте еще в тридцатых. Ну а в шестьдесят восьмом в Хобарте, в Тасмании, она, понятно, была ни к селу ни к городу. На любой другой она смотрелась бы смешно – только не на Марии Магдалене Свево. На ней она смотрелась восхитительно. Из-под широкого поля ее глазенки – хотя на самом деле у нее были темно-карие глазищи, только так глубоко запрятанные в складках кожи, что казались мускатинками или кишмишинками, которыми матушка обычно заправляла штрицели, – так вот, этими самыми глазищами, в которых можно было запросто утонуть, если нырнешь, она воззрилась на священника с самым грозным видом, на какой только была способна. А будучи пышкой-коротышкой, Мария Магдалена Свево порой и впрямь выглядела устрашающе. В такие мгновения она исполнялась, что называется, мистической силы. Своим распевным триестинским выговором она самым строгим тоном возгласила: «Суета сует, сказал Екклесиаст, суета сует, – все суета!» И с этими словами вышвырнула окурок. «Род проходит, и род приходит, а земля пребывает вовеки». Горящий окурок взвился и, оставляя за собой круживший спиралью дымный след, у всех нас на глазах упал прямо в могилу. А когда мы все дружно оторвали взгляд от могилы, то увидели, как Мария Магдалена Свево, развернувшись на шпильках (туфли с высокими каблуками она купила специально по этому случаю), зашагала прочь.
Ах, Мария Магдалена Свево, видела бы ты меня сейчас – как я, кто бы мог подумать, тону в реке Франклин, глядя сквозь ее кипящие воды в расщелину между скалами, над которыми различаю свет. Он совсем не далеко, этот свет, и я рассказал бы тебе, будь ты рядом, как же мне хочется достать до него. Сидней или буш. Жизнь или смерть. Другого не дано.
Мне смешно при мысли, что не ты, выкурившая столько всякой гадости, а я умираю оттого, что у меня отказывают легкие. Я уже не чувствую их, как огромные воздушные шары, охваченные адским пламенем. Хотя, впрочем, не совсем: я все еще ощущаю их таковыми, только это меня больше не волнует; и то верно: разум мой практически перестает ощущать боль – он смещается замысловатыми рывками, вроде воздушных пузырьков надо мной: я вижу, как они мечутся сперва в одну сторону, а затем, словно подхваченные мощным магнитным потоком, устремляются в противоположную. И мысли мои, подобно этим пузырькам, как будто теряют направление, сколько бы я ни старался собрать их в кучу и направить в четкое русло. Огонь в легких кажется мне теряющимся вдали костром на привале, и разум мой переключается на вещи куда более срочные и важные, и хотя они все еще неопределенны, поскольку мне по-прежнему не удается собраться с мыслями, я, по крайней мере, все так же четко понимаю, что прежде никогда не задумывался о них, в то время как они уже существовали.
И потом, я все знаю еще до того, как успеваю об этом подумать.
Мне даны видения.
Все, что происходит со мной, обретает ясность.
Мне, Аляжу Козини, речному лоцману, даны видения.
И
