три часа резвого хода я поднял длань.
– Стой. Можешь перекурить и оправиться.
Пока галилеянин шумно мочился в ложбинке за кустом черёмухи, я достал из сидора лаковый портсигар с вензелем дома Романовых. Раскрыл. Внутри, в замшевых ямках, лежали востроносые ампулы тёмного стекла и стальной шприц с гранёной иглой. Быстро закатав рукав, я перетянул левый бицепс кушаком, сжал кулак. Синие вены вздулись сибирскими реками в половодье. Из разломленной ампулы потянуло не то цветами, не то коньяком.
– Э-э-э… – протянул мой спутник. – Морфий?
– Прополис. На бензольном спирте. – Я вогнал иглу в вену и медленно надавил на плунжер шприца. Через миг тело затрясло как в лихорадке.
– Ого. Но, кажется, прополис – это сперма пчёл. – Мойша усмехнулся. – Вводить её себе? Отдаёт гомосексуализмом.
Я выждал до поры, когда трясучка начала стихать и ответил:
– Не сперма, но уза. Клей. Да и тому ли, чей народ горел в Содоме и Гоморре за грехи мужеложества, корить меня?
Галилеянина словно ударили по лицу – упоминание о гибнущих в огне единоверцах срезало его улыбочку как ножом. Он щёлкнул зажигалкой, остервенело втянул едкий дым.
– Затуши, – приказал я, опоясываясь. – Выдашь нас своей коптильней.
– Сам разрешил перекурить, – огрызнулся он.
– Затуши.
Он пробурчал какой-то вздор, присел и растёр тлеющий конец сигары о каблук. Башмаки у него были видом безобразные, но крепкие – рыжие, шнурованные, с высокими голенищами и толстенными рубчатыми подошвами. Такими только яйца давить. Или, положим, челюсти. Я провёл пальцем по занывшим вдруг булатным зубам с гравировкой «Во имя Отца и Сына и Святаго Духа» и скомандовал:
– Двинули. Я первый.
Теперь идти следовало более осторожно. Патрулей я не опасался: даже столкнувшись с нами нос к носу, они и их псы пройдут мимо. Куда страшней были минные поля, петли, ямы и другие подлые ловушки, которыми густо нашпиговали лес немцы. Будто самый цивилизованный народ Европы превратился вдруг в раскрашенных дикарей Нового Света, добытчиков скальпов и пожирателей человечины.
– Что это? – Галилеянин схватил меня за плечо. – Вон там. Трупы?
В широкой, но неглубокой ложбинке, почти сливаясь цветом с травой, виднелось несколько удлиненных бугорков. Над ними вились мухи.
– Посмотрим, – сказал я.
Тела, истоптанные и разорванные в клочья, уже начали припахивать. Судя по одежде и оружию, это были солдаты, но не русские и не немцы. На некотором отдалении валялся виновник их гибели: боевой тевтонский кабан. Огромный зверь с аршинными клыками, от пятака до хвоста закованный в железные доспехи. Часть бурых от крови броневых пластин была сорвана. Перепаханная пулями плоть под ними напоминала паштет. Приживлённая к кабаньему загривку голова погонщика – белобрысого подростка лет двенадцати в рыцарском шлеме – удивлённо
