монологи, убеждая себя в этом, а сам тем временем договорился с раввином и подрядил каллиграфа составить свидетельство о браке, а портного – сшить девочке новое платье для торжественной церемонии. Целых три недели – именно столько потребовалось для того, чтобы подготовить их обоих к свадьбе, – он не прикасался к ней. «Быть может, – говорил он себе в оправдание, презирая собственное ханжество, – даже девственность способна восстановиться. Господь милосерден», – молился он.
Слишком поздно, в их брачную ночь, он осознал, что Сосия отнюдь не была жертвой мужчин: заниматься любовью для нее было столь же естественно, как есть или дышать. Она не выказывала отвращения или испуга. Она оказалась ненасытной, и это ужаснуло его. Он сообразил, что мерцающие и неверные воспоминания, сочащиеся изо всех пор ее тела, переполняют и заставляют дрожать воздух вокруг нее. Рабино так и не оправился от этого шока. Стоило ему представить, как ее тело извивается под другим мужчиной, и он больше не мог смотреть на нее без того, чтобы эта картинка не стояла у него перед глазами.
Поначалу его тошнило от одной только мысли об этом; иногда, когда он признавался себе в том, что не любит ее, его охватывало возбуждение, которое он полагал порочным. Он знал продавцов книг в Венеции, которые могли снабдить его гравюрами на дереве, на которых были изображены сцены, возникавшие в его воображении. Он знал, что среди его вельможных пациентов есть такие, кто обменивается подобными картинками. Значит, он согрешил и лишился достоинства; отныне примитивный акт связал его узами чести с женщиной, чья душа оставалась для него столь же загадочной, как и у тех, кто был изображен на непристойных гравюрах. Взглянув на себя в зеркало, он отводил глаза; он содрогался, думая о том, что шепчут за его спиной соседи. Он знал, что в Венеции их не зря полагают всеведущими.
Он перестал смотреть на Сосию. Все беды начались с первого взгляда, брошенного на нее. Его больше не беспокоило, красива она или уродлива. Врач и его жена разговаривали, не глядя друг на друга, потому что Сосия, казалось, тоже не имела желания лишний раз обращаться к нему. Когда он просил ее почитать ему вслух, чтобы поберечь уставшие глаза, ей словно удавалось превратить чистую и незамутненную поэзию в нечто холодное и разнузданное, не прибегая к искажениям и не меняя монотонной модуляции своего невыразительного голоса.
Как ей это удается, оставалось для него загадкой. Скорее всего, в этом была повинна сама противоречивость ситуации: несмотря на намеренную холодность своих интонаций, она не могла скрыть удовольствия, которое доставляли ей слова. Когда Сосия читала, то в этом действе принимало участие все ее тело. Книгу она держала четырьмя сложенными пригоршней пальцами одной руки, а другая парила над нею, словно поднос с цукатами, пока она сосредоточенно вчитывалась в строчки. При этом она ерзала, как ребенок, слишком возбужденная,
