прочь!!!!!!!!», а еще «Под страхом смерти или чего похуже!!!!!!», «Если читаете это и вы – не тордор (написано неверно, отметил Тед – Тор-дор – с внезапной, почти невыносимой нежностью к юному себе: Тор-громовержец!) лф сплошелюбов, вам грозит адская ж#па – то есть вам лично!!!!!» Все в порядке, подумал Тед, я – Тордор-ловкий-флайбол-сплошелюбов, мне можно.
Почерк угловатый и крупноватый, рука одиннадцатилетнего мальчика. Каллиграфический эквивалент дотестостеронового фанфаронства. Взрыв рыбы-шара. Тед ловил таких, когда они ездили к родственникам в Восточный Излип. Тед удил морских окуней на мороженый гольян, бамбуковой удочкой с пластиковым поплавком, в проливе Лонг-Айленд. Куда чаще, чем окуня, вылавливал он рыбу-шар. Защищаться она могла, лишь надуваясь вдвое-втрое против нормального размера, чтобы показаться хищнику врагом по-страшнее. Другого оружия, кроме надува, у рыбки не было, подумал Тед, – как и у многих людей, шаров надутых. Тед снимал рыбу с крючка и гладил ее по брюху, отчего и возникал такой вот забавный отклик. В еду они не годились – неядовитым был только хвост. Яд – оружие получше, чем надувательство, думал Тед. Всего несколько секунд – и вот уж в руках у Теда живой шарик-рыба, штука из кислотных снов. До исполинских размеров не раздувались только кривые зубы и шипастая коричневатая морда. И Тед перекатывал этот живой мячик с ладони на ладонь, словно питчер, выбирающий, как бы половчее схватиться, гладкая шкурка рыбы натянута чуть ли не на разрыв, колючая поверхность на ощупь – как трехдневная отцова щетина по воскресеньям. Все равно что держать отца за щеку. Кое-кто из Тедовых друзей брал ножик и протыкал рыбок в точности как надувные шарики; некоторым мальчишкам казалось, что это умора – смотреть, как рыбка медленно истекает жизнью, долго умирает. Тед так не делал. Он размахивался и зашвыривал рыбу как можно дальше в воду. Рыбка плюхалась и еще какое-то время плавала надутая – от неуверенности, что угроза миновала. Юный Тед видел в этом что-то очень человечное и грустное – в потешном, но отчаянном бахвальстве даже после того, как все закончилось, хотя в те поры Тед не смог бы облечь это в слова. Опасности нет, но театральщина эта, надутое существо-мячик, пузом кверху, голова под водой, – все еще напоказ. И затем, когда несчастная рыба, осознав некую благоприятную перемену в условиях, известных лишь ей одной, как-то определяла, что пронесло, она комично сдувалась, тонула и уплывала прочь – а на следующий день вновь раздувалась и веселила садистскую человечью мелюзгу.
Тед глянул на дату на первой странице: 1957. Точно, одиннадцать. Принялся листать. Ничто не зацепило внимания. Дневник, который Тед вел еще мальчишкой. Отец заставлял писать ежедневно.
– Это мышца, – говорил Марти. – Куй железо, пока горячо.
– Ты сам писал бы каждый день? – спрашивал юный Тед, потому что предпочел бы играть в настольный бейсбол сам с собой, да вообще почти что угодно предпочел бы, лишь бы не писать.
– Ты сам нахер заткнулся бы, а? –
