заразе перекинуться на нас». Я видел эту штуку в Индии и знал, чем она может обернуться. А у нас ни докторов, ни лекарств.
– Я сказал им, что сердца наши пали на землю, – говорит Вуттон.
– Очень хорошо, – отвечаю я, потом поворачиваюсь к индейцам, простираю по сторонам руки, ладонями вверх, и произношу единственное, что пришло мне в голову: – За все, что ниспосылается нам, да исполнит Господь нас истинной благодарности во имя Христа. Аминь.
Их племя гибло, так какого черта тут еще скажешь?[78]
Похоже, получилось все как надо. Их вождь, величественный старикан с серебряными долларами в косицах и убором из перьев, ниспадающим до самых пят, поднял голову; нос и подбородок его были очерчены резко, словно форштевень фрегата. Он воздел в прощании руку и молча повернулся, подавая пример остальным. Я с облегчением выдохнул, а Вуттон поскреб затылок и произнес:
– Сдается, они довольны. Все прошло прекрасно.
Не прошло. Два дня спустя, когда мы свернули к переправе у острова Чуто, четверо из нашего каравана слегли с холерой. Первыми двумя оказались молодые парни из «питтсбургских пиратов», третьей – женщина из семьи переселенцев. Четвертым был Вуттон.
VI
Вполне разделяю мнение поэта, что «смерть каждого человека обедняет нас»[79]. Хочу добавить только, что уход одних обедняет нас гораздо сильнее, нежели уход других, причем эти первые именно те ребята, существование которых мы воспринимаем как данность, не догадываясь даже, насколько отчаянно нуждаемся в них. Только что они расхаживают себе, как будто так и надо, и все идет лучше некуда, а в следующий миг – брык и давай сучить пятками по земле. И тут, словно гром на голову, на тебя обрушивается мысль: это не просто мелкая неприятность, а самая настоящая катастрофа. Только тогда ты понимаешь истинный смысл слова «печаль» – не по преставившимся беднягам, а по себе самому.
По счастью, Вуттон не совсем преставился, но никогда не доводилось мне видеть человека, столь близко подошедшего к краю. Три дня он бился в агонии, распластанный, словно труп, и когда я смотрел, как трясется под бизоньей накидкой его тело после очередного, неизвестно какого уже по счету, рвотного спазма, то думал, что Вуттон с таким же успехом мог бы уже и умереть, потому как пользы от него теперь никакой. Искра жизни тлела так слабо, что мы не осмеливались даже переносить больного, и было совершенно ясно: пройдут недели, прежде чем он снова сможет сесть в седло – если сам тем временем не откинет копыта, конечно. Но ждать мы не могли: припасов у нас уже сейчас оставалось в обрез до форта Бент или больших складов на Симарроне, никаких признаков идущих следом за нами караванов не наблюдалось, да и вдобавок ко всему жизнь словно покинула прерию, как это случается время от времени. От самого форта Манн мы не встретили ни одного бизона.
Но недостаток припасов – это только полбеды, главная проблема в том, что без Вуттона
Эпидемия холеры 1849 года очень свирепо прошлась по южным шайенам, будучи занесена к ним, видимо, эмигрантскими караванами с Орегонской тропы. Умерла почти половина племени. См. «Форт Бент» Дэвида Лавендера (1954), а также «Историю Невады, Колорадо и Вайоминга» Г.Г. Бэнкрофта (1889) из XX тома замечательной серии о Западных штатах. Подобно книгам Скулкрафта, Ходжа, Паркмена и Кэтлина, труд Бэнкрофта просто бесценен для тех, кто изучает историю Дикого Запада.
Цитата из стихотворения английского поэта Джона Донна (1572–1631) «Человек – не остров».
