мне только кофе.
Но Федор Семенович, извиняясь, развел руками.
– Электричества на заводе нет, так что кофе не будет:
Солдатов, или Пончик, как его звали за глаза в райотделе, был невысоким, каким-то кругленьким человеком с конопушистым простяцким лицом и небольшими хитрыми голубыми глазками, которые, когда он злился, становились большими и круглыми. Обнаружив однажды, что от некогда буйной шевелюры остался лишь небольшой венчик седых волос, он решил бороться с лысиной радикально, то есть просто побрил голову, и с тех пор вызывающе блестел своей совершенно гладкой головой, что, вкупе с его фигурой, и послужило причиной появления такого прозвища – Пончик.
Наученный жизнью Федор Семенович, и раньше всегда знавший, с кем и как надо ладить, подготовился к нашей встрече заранее, потому что скатерть-самобранка была уже раскинута, но мне после плотного завтрака есть совсем не хотелось, и я ограничилась соком.
– Могу вас обрадовать, – сказала я. – Наумов признал, что не зря вас кормит. Так что, может, для вас все еще и обойдется. Но! С вас причитается!
Они недоуменно переглянулись.
– Для непонятливых объясняю: хочу послушать эту таинственную историю.
– Если с самого начала, Елена Васильевна, то я сейчас кого-нибудь за раскладушкой сгоняю, потому что это не на один день разговор, – предупредил меня Солдатов.
– Федор Семенович, да прекрасно вы меня поняли. Меня только убийства интересуют.
Они снова переглянулись.
– Ладно, – сказал Солдатов. – Слушай. Только давай уж по-старому: я тебя Еленой, а ты меня Семенычем, – раз мир у нас.
Я, соглашаясь, кивнула, и он начал рассказывать: – Первым, как ты уже знаешь, был Толька. Он мало того, что пил беспробудно, так еще и на иглу подсел. Лечили его, конечно, и не раз, но все без толку. Отец его отселил, чтобы эту рожу кривую каждый день не видеть, купил ему хорошую квартиру в доме с охраной в нашем же районе. Я этих парней сам инструктировал, да и доплачивали мы им, чтобы они, в случае чего, нам отзванивались. Так вот. Тольку поздно вечером 1 июня, крепко хваченного, водитель домой отвез. А утром… – Семеныч повел шеей и хрустнул пальцами – я этот жест еще со времен райотдела помнила, значит, неприятное что-то он сказать собирался. – А утром отец ему звонит, а трубку не берет никто, он – охране. Те говорят, что дома он, не выходил никуда. Ну, мы поехали – может, передоз у него. Квартира изнутри заперта, да так, что снаружи не открыть. Взломали дверь… А он перед орущим во всю мочь телевизором в кресле сидит. Уже холодный. И с дырой во лбу. Думали сначала, что застрелили его, а после вскрытия у него в башке стрелку металлическую нашли. Небольшую такую, сантиметров десять, не больше. Я таких и не видел никогда. Она туда полностью вошла, и из мозгов каша получилась, а отпечатков на ней никаких нет. Специалисты вычислили, что стреляли, хоть и непонятно из чего, с чердака напротив. А поскольку у Тольки окно открыто было, то никто, естественно, ничего и не слышал. А на чердаке тоже никаких следов не нашли. Как тебе?
– Семеныч,
