как проступок.
«О Боже!» – ей захотелось закрыть лицо руками и заплакать. В кого она превратилась? Она не в состоянии была не то, что сама дарить свет и тепло людям, а даже принять без осуждения, без грубости, обычную улыбку, адресованную ей, так внезапно проснувшейся от окрика случайного соседа.
В его попытке заговорить не было враждебных намерений, он просто проявил к ней интерес, как ребенок интересуется всем, что попадает в поле его зрения. Она же забилась в угол, как дикий зверек, не забыв приготовить арсенал из когтей и зубов на случай вражеской атаки, которой так и не последовало.
Но не она одна испытывала к нему враждебную настороженность. Она помнила, как все с опаской поглядывали в его сторону и старались сохранять дистанцию.
И дело было не в цвете его одежды, дело было в излучаемой им доброжелательной уверенности, редкой гостьи городского метрополитена в час пик.
Умение любить, сострадать, и уж тем более улыбаться, должны быть для человека так же естественны, как стук сердца или дыхание. Но почему люди добровольно лишают себя этого драгоценного дара, этого отличительного признака от прочих живых существ на Земле, и почему так враждебно настроены к тем, кто вопреки всему не утратил способности любить ближнего своего?
Дора с ужасом поняла, что ее раздражение было вызвано завистью. Она завидовала парню в красной футболке, как старухи завидуют красоте юных девушек. Неужели в свои тридцать она старуха? Ее подсознание противостояло его силе, молодости и веселой способности заводить разговор и улыбаться незнакомым людям. Ей, Доре, с ее вечно опущенными плечами и потухшими глазами. Вот почему она отпрянула от него, а с ней и добрая половина пассажиров метро. Им слепил глаза его свет, как людям, проводящим слишком много времени в темном чулане, невыносимы лучи солнца.
А ведь все они родились под одним небом и с трепетом слушали птиц, и любовались полетом бабочек, делали первые открытия и с восторгом улавливали закономерность и совершенство окружающего мира. Что же со всеми с ними стало? Что стало с ней, Дорой?
Она помнила времена, когда была таким же раздражителем для окружающих, как ее веселость и оптимизм вызывали череду язвительных усмешек и замечаний. Она была ребенком, получившим в дар бесценное сокровище. Но не знала, что с ним делать, гордилась своим даром и давала каждому посмотреть, дотронуться, взять на память горсть и уйти из ее жизни, не оборачиваясь.
У нее было столько любви, что она не вмещалась в ней и струилась, вырываясь наружу. Она готова была кричать о ней, о любви к окружающему миру и ко всем людям. Но вдруг или постепенно – она не могла вспомнить этого момента – ее не стало. Ее внутренний огонь больше не полыхал неистовым пожаром, а еле теплился в глубине души, трепеща от любого дуновения ветра, вызванного грубым словом или мелкими бытовыми неурядицами.
