усмешка не прибавила ему желания испытать свои силы, но после нескольких новых оскорблений он все же сел на мой сундук и взялся за гладкую еловую рукоять.
– Англичанин на веслах! Ты что, Ворон, вздумал нас утопить? – крикнул Бьорн.
Кто-то из викингов расхохотался, а кто-то помянул Ньёрда.
– Надеюсь, девица и раб Христов умеют плавать, Ворон? – спросил Сигурд, глядя на берег. – В высокой воде могут прятаться камни, на которые нам лучше не налетать. Так что этим двоим придется немного намокнуть.
– Кинетрит плавает, точно рыба, господин, – отозвался я, вспоминая, как утром тщетно пытался ее догнать. Мне уже казалось, что с того часа, когда мы вдвоем лежали на траве в укромной бухте, прошла целая жизнь. Теперь отец Кинетрит был нашим пленником, и я не знал, каково ей будет это увидеть. – Ну а что до монаха, господин, то мне неизвестно, под силу ли ему сюда доплыть. Надеюсь, нет. – Сигурд усмехнулся. – Или, может, Асгот попросит Ньёрда послать нам морское чудище, которое проглотит эту куницу?
– Бедное чудище; Эгфрит, должно быть, отвратен на вкус. Как скисшее молоко, тухлые яйца… или того хуже, – сказал Сигурд и стал заплетать свою густую золотистую бороду. – А что, Ворон? Легкая была битва, верно?
– Слишком легкая, господин, – ответил я, пытаясь прихлопнуть муху, которая не отставала от сгустка подсохшей крови на моей руке. – Я их почти пожалел.
Перевязывая косу кожаным шнурком, ярл покачал головой. С «Фьорд-Элька» доносился стук топора о дерево: викинги занялись крестом, который англичане водрузили на носу.
– Ты их пожалел? Да они, если б им это удалось, отрезали бы твои яйца и заставили бы тебя их съесть. Странный ты, Ворон. Любовь к врагу больше к лицу рабам Христовым, а тебя я взял в наше братство, чтобы ты, как велит нам Тор, любил хорошую битву. И не вздумай жалеть тех, кто мечтает высушить твои кишки на ветру.
– Я сказал, что почти пожалел их, господин. Но один из них обмочился прямо мне на башмаки. И тогда я подумал: «Хель вас всех побери!»
Сигурд расхохотался:
– Так-то лучше. Узнаю моего Ворона, сына грома.
Мы замахали руками, показывая Кинетрит и Эгфриту, что им придется подплыть к кораблю. Кинетрит принялась уговаривать монаха. Даже взяла его за руку и потянула к воде. Наконец они оба поплыли, да так легко, что я подумал: «Похоже, Эгфрит не куница, а выдра». Им спустили веревку, за которую они несколько мгновений держались, переводя дыхание, пока мы табанили[12], борясь с течением. Потом их втащили на борт, как рыбу, и дали им покрывала. Увидав на носу «Змея» своего отца, Кинетрит, и без того бледная от холода, побелела как смерть.
– Я хочу говорить с ним, – сказала она, роняя на палубу капли воды с длинных волос.
Эльдред заметил дочь, и глаза его потемнели, будто от удара мечом по лицу. Однако он встал, подняв подбородок, и принужденно улыбнулся. Слуги олдермена остались сидеть, потупив взоры. Каждый из них теперь думал о своей участи.
Табанить – грести в обратном направлении, чтобы развернуть судно или дать задний ход.
