книги, которые меня так занимали, поездки с матушкой к больным, все это мелькало в памяти и перед глазами, и я погружался в уныние, потому что в одной стороне моей жизни все было светло и весело, а в другой я видел пока еще одну только тьму. Мысли, не свойственные моим годам, тяготили меня до такой степени, что на третий день я уселся в уголке и горько заплакал. Погрузившись в глубочайшую печаль, я закрыл лицо обеими руками и видел сквозь слезы только мой милый Уильямс-Хауз. Вдруг кто-то положил мне руку на плечо – я сделал обыкновенное у мальчиков движение от досады, но воспитанник, который стоял подле меня, сказал мне с ласковым упреком:
– Не стыдно ли, Джон, что сын такого храброго моряка, как сэр Эдвард Девис, плачет как ребенок!
Я вздрогнул и, почувствовав, что плакать – слабость, поднял голову, на щеках у меня были еще слезы, но глаза уже сухи.
– Я не плачу, – сказал я.
Воспитанник, который говорил со мной, был мальчик лет пятнадцати, он еще не стал сеньором, но уже перестал быть и фагом. Вид его был спокойнее и серьезнее, чем обыкновенно у молодых людей его лет, и я с первого взгляда почувствовал к нему определенное доверие.
– Хорошо, – сказал он, – ты будешь порядочным человеком. Меня зовут Робертом Пилом, если тебя станут обижать и я тебе понадоблюсь, только скажи мне.
– Спасибо, – сказал я.
Роберт Пил подал мне руку и пошел в свою комнату.
Я не посмел идти за ним, но, постыдившись сидеть в углу, вышел на большой двор, где воспитанники играли. Ко мне подбежал какой-то молодой человек лет шестнадцати или семнадцати.
– Что, тебя никто еще не взял в фаги? – сказал он.
– Я не знаю, что это значит, – отвечал я.
– Ну так я тебя беру, – продолжал он. – Теперь ты мой, меня зовут Пол Вингфилд. Не забывай же имени твоего господина… Пойдем со мной.
Я пошел за ним, потому что ничего не понимал и стыдился показать, что не понимаю, притом я думал, что это какая-нибудь игра.
Пол Вингфилд пошел продолжать начатую партию в мячи, и я стоял рядом с ним.
– Назад, назад, – сказал он.
Я думал, что таковы правила игры, и стал позади него. В это время мяч, кинутый сильной рукой, перелетел через Пола. Я бросился, чтобы подхватить его и откинуть, но Пол закричал:
– Не смей трогать мяча, мерзавец! Говорят тебе, не смей!
Мяч был его, он мог запретить мне его трогать, и по моим понятиям о справедливости он был совершенно прав. Но мне казалось, что он мог бы поучтивее защищать свое право, и я пошел прочь.
– Куда же ты идешь? – сказал Пол.
– Я ухожу совсем.
– Куда же это ты изволишь уходить?
– Куда мне вздумается.
– Как куда тебе вздумается?
– Да как же? Я ведь с вами не играю, так могу идти прочь. Я думал, что вы позвали меня играть с вами, но, видно, нет: так прощайте.
– Подними же, подай, – сказал Пол, указывая мне на мяч, который укатился в
