зрима,Чем будешь кем побеждена.
Не раз в огнях, в громах, средь бою,
В крови тонувши ты своей,
Примеры подала собою,
Что россов в свете нет храбрей.
И опять по глазам Сперанского скользнула улыбка сожаления, а надо слушать… эти кочки вместо стихов, – старик ведь так самолюбив… да и недолго, вероятно, придется слушать это предмогильное шамканье… Скучно на свете!
– Как вы находите сие, ваше превосходительство? – спросил старик, закашлявшись и стараясь передохнуть.
– Превосходно, превосходно, как все, что выходит из-под пера вашего высокопревосходительства.
В это время подошла Лиза и застенчиво остановилась около отца.
– Это дочка ваша? – спросил Державин, ласково глядя на девочку.
– Дочка… единственное сокровище, которое осталось у меня на земле, – тихо сказал Сперанский и положил руку на плечо девочки.
– А Россия, ваше превосходительство? Она дорога вам…
– Да, но она не моя… а это – мое…
– Прелестное дитя, прелестное… Вся в папашу, и умом, верно, в папашеньку будет.
– О, она у меня умница, умнее папаши… Больше меня языков иностранных знает. Да ты что не играешь с детьми? А? Соскучилась?
– Соскучилась, папа.
– А где же твоя Сонюшка-козочка?
– А там, играет.
– А мама где? – «Мамой» Сперанский называл г-жу Вейкард.
– Мама вон на той скамейке, с дядей Магницким разговаривает. Вон, где Крылов стоит да Жуковский с Гречем.
– Девочка-то всех знает… экая милая крошка, – заметил Державин.
– А вас она почти всего наизусть знает, – выронил Сперанский.
Старик как-то по-детски, но невесело улыбнулся и опустил голову.
– Да… да… правда… И в могиле когда я буду, будут меня читать… да я-то не услышу себя…
И старик еще более осунулся и сгорбился. Губы его что-то беззвучно шептали, а голова тихо дрожала. «Не услышу… не услышу…» По какому-то неисповедимому капризу мысли старческая память сразу перенесла его с Елагина острова на Волгу, в Саратов, в светлую и счастливую молодость, когда он, в чине молодого гвардейского офицера, гонялся за страшным Пугачевым и улепетывал (в чем он, впрочем, никому не сознавался) от его «страховитых очей», как полемизировал с комендантом Бошняком насчет защиты Саратова. Эта хорошенькая девочка Юнгер, с большущими, смелыми глазами – больше глаза, чем у Лизы Сперанской. Арбузы камышинские… А там слава, льстивые похвалы, лавры на голове… а под лаврами – седые волосы… беззубый рот… могила скоро… и на могиле будут лавры, и на гробу… Вот отчего дрожит голова у старика – от лавров…
«А потом и меня забудут – перестанут читать меня… других читать будут… может быть, вон того арапчонка…»
– Да ты, Лизута, кажется, плакала? Что у тебя глазки? – спрашивает Сперанский, гладя голову девочки. – Плакала? О чем?
Девочка
