желала, чтобы Снайбьёрн наконец вернулся и увел свою благоверную.
– В горло и в живот! – Лицо Роуслин пылало от возбуждения. – И даже – сохрани нас, Господи! – даже в лицо! Говорят, она вонзила нож ему в глазницу! Проткнула, словно яичный желток! – Она с силой стиснула плечо Маргрьет. – Я бы в одной комнате с этой женщиной глаз сомкнуть не смогла! Лучше уж спать в хлеву, чем так рисковать! Ох, Маргрьет, я просто поверить не могу, что слухи оказались чистой правдой! Убийцы среди нас! До чего только докатился этот приход! Хуже, чем то, что рассказывают про Рейкьявик! И подумать только, она стояла на том самом месте, где сейчас играют мои доченьки! Меня от этой мысли в дрожь бросает. Вон, гляди – и руки покрылись гусиной кожей! Бедная моя Маргрьет, как же ты все это выдержишь?!
– Справлюсь, – отрывисто бросила Маргрьет, наклоняясь, чтобы поднять с земли тарелку с ржаным хлебом.
– Правда? А где же Йоун, почему не охраняет свою жену?
– Йоун в Хваммуре, у Блёндаля. Я же говорила.
– Маргрьет! – Роуслин выразительно воздела руки к небесам. – Каков злодей этот Блёндаль, оставил тебя и твоих дочек наедине с этой женщиной! Знаешь что? Я останусь здесь, с тобой.
– Ни в коем случае, Роуслин, – отрезала Маргрьет, – хотя и спасибо, что так беспокоишься обо мне. А теперь – не хотелось бы тебя выпроваживать, но овцы сами себя не подоят.
– Может, тебе помочь? – осведомилась Роуслин. – Дай-ка я возьму этот хлеб и занесу его в дом!
– До свидания, Роуслин.
– Может, если б я увидела ее собственными глазами, я сумела бы оценить опасность, которая угрожает тебе. Да что там – всем нам! Что помешает ей ночью тайком выбраться из дома?
Маргрьет взяла Роуслин за локоть и развернула лицом в ту сторону, откуда та пришла.
– Спасибо, что заглянула, Роуслин, и за хлеб спасибо. Ступай осторожней, смотри под ноги.
– Но…
– До свидания.
Роуслин напоследок оглянулась на дом, затем выдавила улыбку и, неуклюже ступая, двинулась вниз по холму, к Гилсстадиру. Дочки заковыляли следом. Маргрьет стояла, стиснув тарелку с ржаным хлебом, и смотрела им вслед до тех пор, пока все трое не превратились в едва различимые точки. Лишь тогда она присела на корточки и кашляла, покуда рот не наполнился вязкой слизью. Маргрьет сплюнула в траву, медленно выпрямилась и, развернувшись, ушла в дом.
Войдя в бадстову, я вижу, что кровать, на которой спал офицер, пуста. Должно быть, он присоединился к сотоварищам; я слышу, как они болтают за окном на смеси датского и исландского. Вероятно, они не видели, как хозяйка хутора втолкнула меня в дом. Дочерей хозяйки, которые спали на других кроватях, тоже нет. В комнате ни души.
Ни души.
Никто не следит за каждым моим движением, у дверей нет стражи, я не связана, не закована в кандалы, не заперта снаружи. Я свободна – и одна, совсем одна. При мысли об этом меня охватывает оцепенение. Но ведь наверняка же кто-то подсматривает за мной в замочную скважину? Наверняка же кто-то прильнул к незаметной
