ее до Люксембургского вокзала. Ей не хотелось идти одной от метро до американского корпуса, и она попросила меня проехаться с ней. Но едва мы спустились в метро, как последний поезд отъехал от платформы. Мы могли дойти пешком, однако стоило мне представить бесконечную улицу Санте в этот час, а потом еще забор тюрьмы и ограду больницы Сент-Анн, вдоль которых лежал путь, как по сердцу прошел холодок. Но тут Данни повела меня к устью улицы Месье-Ле-Пренс, и скоро мы оказались у той самой барной стойки в форме дуги, где другой ночью она была с Агхамури. Она сидела на табурете, а я стоял рядом, и со всех сторон на нас напирали, прижимая друг к другу, толпы посетителей. Свет был до того ярким, что я постоянно моргал, а от гомона вокруг мы не могли толком разговаривать. Потом все эти люди ушли, один за другим. Кроме нас, за стойкой остался единственный посетитель – он сидел, тяжело облокотившись на нее, так что нельзя было понять, спит он или сильно пьян. Свет был все таким же резким и белым, но теперь мне казалось, будто освещенное пространство сузилось и мы – в центре выхваченного прожектором круга. Когда мы вышли на воздух, тьма, по контрасту, показалась кромешной, как при светомаскировке, и я почувствовал себя мотыльком, который избежал манящего и гибельного света лампы.
Было где-то часа два или три. Она сказала, что часто опаздывает на метро, потому и приметила это кафе – она называла его «Шестьдесят шесть» – близ Люксембургского вокзала, только оно работает всю ночь. Как-то раз, поднимаясь поздним вечером по бульвару Сен-Мишель, уже после допроса у Лангле, я издали заметил полицейский фургон, припаркованный прямо перед тем кафе, – он заслонял идущий из стеклянной двери свет. Клиентов заводили внутрь фургона. Да, именно это я и предчувствовал, стоя рядом с Данни за барной стойкой. Мотыльки, прельстившись, слетелись на свет, но не разглядели западни. Мне кажется, когда мы вышли, я даже сказал ей на ухо: «Западня», – и она улыбнулась.
В то время в ночном Париже было немало ярких огней, служивших приманкой, и я старался обходить их стороной. Когда же мне это не удавалось, я всегда был начеку и порой, заходя в бар, полный странного вида людей, сразу искал глазами черный ход. «Ты не на Пигаль», – сказала Данни. И я удивился, как привычно прозвучало в ее устах название этого злачного района. Мы шли вдоль ограды Люксембургского сада. «Пигаль», – повторил я и прыснул со смеху. Она тоже. Вокруг было тихо, и мы слышали, как в темноте за оградой шелестят деревья. Вокзал был закрыт, первый поезд отходил только в шесть утра. Сзади, в кафе «66», погасили свет. Можно было пойти пешком – я уже был готов к встрече с длинной и зловещей улицей Санте, рука об руку с Данни.
По дороге мы решили срезать путь и заблудились в маленьких улочках, где-то около Валь-де-Грас. Тишина здесь была еще гуще, и мы слышали звук собственных шагов. Мне даже подумалось, что, может быть, мы не в Париже, а в одном из тех небольших провинциальных городков – Анже, Вандом, Сомюр, – о которых я ничего не знаю, кроме названия, но
