был потрясен тем, что только что увидел во время ночного киносеанса. Он был молодым писателем, всего лишь год или два пробовавшим свои силы в литературе, и у него уже даже были первые публикации. Странная похожесть того, что происходило и в романе, и в фильме, с его собственной жизнью, в которой тоже не хватало веры в близкого человека, странно поразила его. Он был во власти необыкновенных страстей и эмоций, в его голове одни за другими рождались необыкновенные планы и фантастические сюжеты безумных книг, и он был переполнен ими до краев, чувствуя благодарность и к жене, и к писателю, написавшему этот чудный роман, и к создателям фильма, и вообще ко всему миру.
– О чем ты думаешь сейчас? – спросила у него жена.
– О тебе, – ответил он ей.
Они пришли домой, где, разумеется, все было спокойно, ибо ребенок мирно спал в своей колыбели, а рядом, в кресле, дремала присматривающая за ним соседка. Отпустив ее, они открыли холодильник, вынули из него бутылку вина, и медленно пили вино на лоджии до самого утра, вдыхая запахи цветущих напротив них роз, зеленого лавра и ленкоранской акации. А на рассвете уснули в объятиях друг друга.
– О чем ты думаешь сейчас? – спросила у него Ребекка.
– О тебе, – ответил он ей. – И еще о городской синагоге, которую никак не могут сломать, поскольку она очень крепко построена.
– Мои предки строили на века, – сказала ему Ребекка. – Как было бы хорошо не дать им снести этот храм.
– Этот снос одобрен городским Советом, – ответил ей Пилигрим, – и единственное, что мы можем сделать, это пойти посмотреть, как его сносят, соблюдая, разумеется, необходимую осторожность.
– Что ты имеешь в виду?
– Наши лица должны светиться счастьем и радостью, и на них должно быть написано одобрение происходящему. Ты ведь знаешь, что вокруг одни шпионы и соглядатаи, и каждого, кто против решений городского Совета, ждет тюрьма, а то и Лобное Место.
– Значит, мы будем улыбаться, глядя на снос синагоги, – ответила ему Ребекка, – а внутри рыдать, и посыпать голову пеплом.
– Значит, мы будем для всех улыбаться, а внутри рыдать, и посыпать голову пеплом.
– А что мы будем делать потом?
– Потом мы вернемся домой, и разопьем бутылку вина, глядя сначала на необыкновенно кровавый закат, а утром – на необыкновенно счастливый, с примесью, впрочем, все той же алой крови, рассвет.
– А потом займемся любовью?
– А потом займемся любовью.
4
Пилигрим и сам не мог толком сказать, зачем ему надо идти смотреть, как разрушают бывшую синагогу. В этом не было никакого смысла, поскольку сам он не был евреем, и не испытывал к синагоге никаких религиозных чувств. Все, что его связывало с этим историческим зданием, относилось к фильмам, которые он здесь когда-то
