а как же.
– Давай, брат, давай. Мы любим тебя.
– И я вас, Боря, я вас тоже люблю. Обоих. Тебя больше.
– Не пизди, – Болик наконец положил трубку.
– Да-да, – кричал я, слушая с той стороны короткие гудки, – и я по тебе тоже! Очень-очень!
После этого я несколько раз набирал брата. Тот упорно не отвечал. Солнце заливало комнату, пыль стояла, как взмученная рыбой речная вода. Я смотрел в окно и чувствовал, как опускается теплое нутро июня, касаясь всего живого на этой трассе. Что делать дальше? Можно было еще раз спуститься в долину, попытаться найти друзей и знакомых, которых я не видел сто лет, поговорить с ними, расспросить о делах, о жизни. Можно было еще сегодня уехать отсюда какими-нибудь попутками, выбраться подальше от всего этого ада, с тысячью лучей и воспоминаний, которые забивали легкие и слепили глаза. Проще всего было, конечно, все это продать. А бабки разделить с компаньонами. Брат, скорее всего, обижаться не стал бы. Даже если бы стал, что бы это изменило? Особого выбора он мне не оставил. Можно какое-то время тусоваться здесь с Кочей, пока тепло и щуки ловятся, делать вид, что хочу помочь, заливать бензин в фуры. Но рано или поздно придется иметь дело с документами, налогами, всем тем хламом, которого я избегал всю свою жизнь. Теперь история с регистрацией фирмы на мое имя казалась странной и неразумной, брат должен был это все предусмотреть, он, в отличие от меня, все всегда просчитывал, зачем ему было подставлять меня, я так и не понял. А главное – почему он теперь исчез, ничего не объяснив, не оставив никаких распоряжений: мол, делай что хочешь, хочешь – продай все, не морочь себе голову, хочешь – раздай бедным, перепиши контору на детский приют, пусть сами заправляют бензином весь этот ковбойский автотранспорт, а хочешь – просто подожги эту будку, вместе со свидетельством о регистрации, и поезжай домой, где тебя ждут верные друзья и интересная работа. Но он никаких распоряжений не оставлял. Просто исчез, как турист из отеля, вытащив меня на просмоленные солнцем холмы, на которых я всегда чувствовал себя неуверенно, еще с детства, от первых воспоминаний, и вплоть до последних лет, проведенных здесь, вплоть до того прекрасного осеннего дня, когда мы с родителями выбрались отсюда, когда наш папа, отставной военный никому не нужной армии, получил жилье неподалеку от Харькова, и мы уехали. Брат тогда остался, не захотел ехать, даже говорить об этом не хотел, с самого начала сказал, что останется, и, кажется, так до конца и не простил нам этого бегства. Прямо он об этом никогда не говорил, но я всегда чувствовал отчужденность с его стороны, особенно по отношению к родителям, которые сдались и покинули эту долину, со всем ее солнцем, песком и шелковицей. Он остался, врылся в холмы и отстреливался на все стороны, не желая уступать свою территорию. Ничем не оправданное упрямство, которого я никогда не понимал, это нас и отличало, он способен был до последнего цепляться за пустую землю, я легко уступал пустоту, пытаясь от нее избавиться. Наконец жизнь все решила по-своему – он сидел в Амстердаме, я застрял на этом холме, с которого, казалось, был виден конец света, и он мне откровенно не нравился.
Коча совсем обессилел, сидел на катапульте и лениво отбивался от водителя, какого-то своего давнего приятеля, который так же лениво пытался
