его внезапного и немножко резкого движения.
«Боже, он что-то хочет сделать со мною!» – тревожно мелькнуло у нее в голове, и ей вдруг стало страшно быть наедине с этим совсем чужим человеком, потерявшим уже свою первоначальную ласковость и ставшим строгим, непреклонным, подчиняющим себе ее волю.
В особенности глаза его казались страшными и строгими.
Он зачем-то медленно проводил рукою – все ближе и ближе к ней, сверху вниз. Дуняша пошла обедать – не вернется. Ольга одна. Позвать, крикнуть!.. Но она не может ни позвать, ни крикнуть – язык ее немеет. А доктор что-то делает над нею, и она не может противостоять ему.
– Не бойтесь! – слышит она успокоительный шепот. – Верьте, не боритесь со мною, слушайте меня!
И он настойчиво, неотступно делает свои странные движения рукою.
Но он, во всяком случае, не злой, он – добрый, да.
Теперь она была в полной власти Шенинга, в полном его подчинении. Он оглянулся вокруг. Они были одни.
Ольге становится хорошо. Теплота разливается по ее телу, веки сами собою закрываются. И вдруг, словно она в воду канула, ее охватил тихий, нежный сон. Шенинг сделал над нею еще несколько пассов, потом наклонился. Ольга спала.
Лицо Ольги, за минуту пред тем измученное тоскою и тревогой, казалось спокойным, тихим. Она недвижно лежала, закинув голову на подушку, словно наслаждаясь охватившим ее земное, телесное существо покоем. Шенинг снова нагнулся к ней.
– Вы слышите меня? – спросил он.
Он знал, что девушка должна услышать его, но ему нужно было, чтобы она ответила. И она ответила: – Да!
– Верите ли вы мне, что я не хочу вам зла, что для вашего блага и только для него я сделал то, что сделал?
Улыбка явилась на губах Ольги.
– Да, да! – ответила она.
– Ну, теперь отвечайте! Можете вы видеть свою болезнь, причину ее?
– Я знаю ее… я знаю… я и наяву знаю ее.
– Может быть, вам в питье дали какие-нибудь капли? Припомните.
Молодая девушка слегка качнула головой.
– Нет, мне ничего не давали.
– Тем лучше! Значит, причина другая. Какая ж она?
– Я люблю, – сказала Ольга.
– Дальше?
– Я вижу отца. Какой он строгий! Он – бедный: он не знает, что, запрещая мне счастье, губит меня. Но он не изменит своей воли… Ах!.. Что я вижу!.. Мне жаль себя!.. Я вижу гроб, белый, глазетовый, и я лежу в нем… Цветы… все плачут… И отец плачет. А сделать уже ничего нельзя… ничего. Нет, я хочу жить… За что?.. Разве жизнь нехороша?.. Я люблю жизнь. Не надо этого гроба!
На бесстрастном лице Шенинга промелькнула тень сострадания.
– Так ищите средства! – сказал он.
– Его нет. Если не дадут мне счастья… только оно одно спасет меня.
– Ищите! Постарайтесь найти!
– Нет.
Шенинг опустил голову. Ему жаль было молодости и красоты Ольги, ее первой
