спиной.
Пока сотню шагов по улице прошел, остыл, успокоился. Вслед за спокойствием явился стыд: и чего вспыхнул-то, чего вызверился на единственного своего товарища? Всегда знал, с самого детства слышал от старших: в город не ходи, в городе соблазнов много, да проку с них мало. Скверно там, и люди дурные живут, порченые. Правды не знают, старых богов не чтят, молятся Распятому. И много их за высокими стенами, да единства меж ними нет. Могут сильного скопом побить, зато за слабого без выгоды не вступятся. Чудище там или не чудище, а разве позволили бы Клыкачи безнаказанно убивать собственных детей? Разве махнули бы рукой на пропажу односельчан? Нет, нипочем бы не махнули. Вот и он, Марек, не махнет, злодейства своим врагам не простит. Пусть не со всеми, но поквитается, хотя бы с одним – с самым главным. Кровь за кровь…
– Дяденька, – позвал из-под правой руки тихий детский голос.
Девочка – лет десяти с виду. Худенькая, в сером залатанном платьице, простоволосая, вокруг тонких губ грязные разводы, под левым глазом красуется зеленоватый, старый уже синяк. Смотрит как затравленный зверек, и кажется – вот-вот бежать бросится.
– Чего тебе?
– Подай на хлебушек, дяденька.
За четыре года, что Марек провел вдали от родного очага, он на нищих вдосталь насмотрелся – на старых, на малых, на страшно калечных. Всяких видал, но сердцем так и не сумел очерстветь. Пока лез в кошель, пытался вспомнить сколько там осталось монет. Оказалось – целый серебряный крейцер[23] и еще на крейцер меди набралось. Протянул девчушке два геллера. Зажав в испачканном кулачке добычу, та шмыгнула в темный узкий проулок, пропала, как не было ее вовсе.
Впрочем, Марек от маленькой нищенки благодарности и не ждал – пошел себе дальше, и еще шагов двадцать успел протопать, прежде чем спохватился: кошель! Хвать рукой за пояс – нету, пусто. Назад бежать? Да был бы толк! Девчонка канула в тесном лабиринте улочек и закоулков. Небось забилась уже со своей добычей в какую-нибудь щель, затаилась чутким мышонком. Марек с досадой поскреб в затылке. Что поделать-то, сам виноват. Не любишь город? Вот и он тебе тем же отвечает. И теперь Иржи несколько дней насмешничать будет: «Ты из какой чащобы вылез, Марек?! Тебя дитя средь бела дня грабит!»
Проклятый город. Порченые люди.
3
– У вас очень милый городок, – сказал барон. – Я говорю вам это с искренним удовольствием, господин бургомистр. Представьте себе, мы приехали лишь вчера, а я уже чувствую себя здесь как дома.
Ойген фон Ройц, пару минут назад вошедший в ратушу, сейчас и впрямь довольно свободно расположился на подоконнике: оперся спиной о стену, покачивал ногой. Глядел во двор, откуда слышался визг пил и стук молотков: плотники заканчивали возводить на Ратушной площади, аккурат между Столбом и Весами, помост, с которого в шестой час[24] обратится к горожанам с проповедью отец Иоахим.
«Дорогонько выходит для города это удовольствие: каждый удар молотка – геллер, – невесело подумал Ругер. – Говоришь, „как дома“, любезный барон…
