весь свой рост и расправил свои похожие на опущенные крылья плечи, то поднялся бы, пожалуй, выше Сергея на целую голову. А старик все смотрел юноше в глаза, и у Сергея внезапно захолодило между лопатками. Казалось, он смотрит в такой колодезь времени, что дна не разглядеть и звука капели не расслышать. И еще глаза старика были до болезненности знакомыми и почему-то родными.
– Дай наглядеться на тебя, внучек. – Он развернул Сергея к свету, заливавшую келью через высокое стрельчатое окно. Руки старика оказались неожиданно сильными и цепкими. Сергей послушно повернулся к свету и в тот же миг оказался в объятиях старика. И вырываться ему совсем не хотелось. От волос и бороды незнакомца пахло чем-то родным, луговым. И это казалось несовместимым с акцентом, который звучал в старинном ладе русской речи. Акцент выдавал старика с головой, было видно, что он всю свою жизнь говорил по-английски. Старик закивал, как будто Сергей произнес все эти мысли вслух.
– Я ведь дед тебе, Сережа… – старик смаковал русские слова и имя внука, как давно забытое лакомство. – Иван Львович. Я – отец твоей матери, Василисы.
Старик подошел к скамье и устало, как будто из него неожиданно вытекли силы, сел на мягкую подстилку. Руки его, жилистые и покрытые бурыми старческими пятнами, были все-таки привычно холеными. Сергей смотрел на них и понимал, что тяжкого физического труда они не знали. И все же весь облик старика говорил о многотрудной жизни, прожитой в неустанной работе и напряжении. Старик показал глазами на деревянное кресло с высокой спинкой, застланное такой же овчиной, как и скамья; Сергей сел и почему-то приготовился отвечать на вопросы. Но старик еще долго молчал и ни о чем не спрашивал. Наконец, будто собравшись с силами или подобрав слова, он заговорил:
– Мне было предначертано служить отечеству в стане врага. Самого сильного, пожалуй, за все времена, врага. Служба моя началась в пятьдесят третьем, а закончилась четыре месяца назад. Там, в Вашингтоне, сейчас есть моя могила. Но в ней, конечно, не мой тлен. Так, несчастного бродяги, который умер от смешного для русских морозца. Он в первый раз, наверное, лежал на шелковых подушках, и гроб его мягко устлан. И костюм на нем, и белье с моими метками. А я, как видишь, здесь. Я вернулся, наконец… и бабушка твоя, Софья Михайловна, дождалась меня. Не моя воля была жить такой судьбой. Но князь Ярый решил, и мне пришлось оставить тогда и жену, и дочь…
– Князь Ярый? – неожиданно для самого себя Сергей перебил медленный монолог деда. Он всегда знал это имя, и знал, что Ярому в Братстве Своих во все века принадлежала абсолютная власть, и все были обязаны подчиняться ему беспрекословно, но неожиданно мысль перескочила, и он спросил уже совсем о другом: – А как же бабушка? Почему ты оставил ее здесь? Она что, английского не знала?
Дед усмехнулся и медленно покачал головой:
– Не знала… конечно, знала. Ты же знаешь, как обучены наши жены. Только нельзя тогда было… по многим причинам.
