ла из глубин моей души и захватывала все сознание. Я отчетливо слышал каждый удар своего сердца, чувствовал, как пульсирует кровь в венах, жадно глотал воздух, но не мог надышаться.
Я сел на велосипед и три дня на дикой скорости мотался по оврагам и холмам. Рискуя, падая, разбиваясь – только бы забыть. Я не мог спать и есть. А потом Это ушло, и я понял – мы бессмертны, потому что иначе все теряет смысл. И с тех пор я не боюсь смерти, но ощущение бездны периодически возвращается.
Родился я в доме отдыха «Поленово» и, согласно семейной легенде, прямо во время демонстрации фильма «Этот безумный, безумный, безумный, безумный мир» Стенли Крамера. Папа тогда работал там главным врачом. Мама на сносях была. Девятый месяц… Вместе с сотрудниками она смотрела фильм, и на середине у нее начались схватки. Испуганную роженицу успели донести только до берега Оки, и прямо на скрипучем причале папа принял роды. Он командовал маме, когда надо тужиться, перерезал пуповину, а уже потом, утром, отвез на лодке нас в роддом.
Другая семейная легенда тоже связана с кино. Когда мне было два года, мы поехали отдыхать на юг, и где-то там, у моря, актер Николай Черкасов, близкий друг отца, взял меня на руки и сказал: «Неистовый малыш, он еще удивит мир». Но я думаю, что папа тут приврал. Скорее всего, Черкасов просто переложил меня, описанного, с места на место и, возможно, при этом добавил что-то типа: «Какой славный бутуз!»
Папа вообще был большой фантазер и выдумщик, хорошо разбирался в кино, дружил со многими видными деятелями искусства и политики. Как-то рассказывал, что когда воевал в Испании, делал там операцию Гале, жене Сальвадора Дали. Отец был тем самым врачом, который констатировал смерть Берии. Его вызвали в качестве судмедэксперта на ночной расстрел Лаврентия Павловича. Будучи доктором опытным, он предложил Берии перед расстрелом сходить в туалет. Тот отказался, и в результате – конфуз. Папа очень негодовал, что, мол, маршал, Герой Социалистического Труда, и так неаккуратненько ушел из жизни. Нельзя точно сказать, что из всего этого правда, а что нет. Но он мог себе это позволить.
Когда папа познакомился с мамой, ему было шестьдесят два, ей – лишь девятнадцать. Не знаю уж, чем он покорил неискушенную студентку МФТИ. Скорее всего, она подпала под флер действительно обаятельного, умного мужчины, героя войны, красавца, гвардейца. Но, видимо, по мере совместного проживания у мамы пелена-то с глаз спала и она наконец заметила его возраст. Они развелись, когда мне было пять лет. Не думаю, что там была такая уж трагедия. Во всяком случае – не для меня. Я в то время жил с бабушкой и прабабушкой по маминой линии в военном пансионате в деревне Воробьево Калужской области, куда папу перевели главным врачом. Мама с отцом потом быстро перебрались в Москву, а я остался в Воробьево.
Первые мои воспоминания – это обнаженные каменные женщины с веслами, тенистые аллеи, пристань с арендой лодочек. За оградой пансионата – выпукло-вогнутая местность: долины, холмы, глубокие овраги. Гигантские кряжистые дубы, затянутый ряской и лилиями пруд. Маленькая речушка, то необычайно быстрая, то уходящая в никуда и двигающаяся незаметно под корневищами деревьев. Там было очень низкое и очень красивое небо. Кучевые облака, словно скользящие по стеклу. Поля с гудящими башнями высоковольтных линий. На проводах – стаи ворон…
Вообще детство – самое счастливое время жизни. Собственно, это и есть жизнь. Все остальное не более чем вариации, просто развитие темы, заданной в начале.
Маму и папу я видел одинаково мало. После развода мама восстановилась в институте, и я, хоть и был мал, понимал, что молодая девчонка, попутанная старым, пусть и любимым сатиром, должна все-таки получить образование, встать на ноги, устроить свою личную жизнь. Я ее любил и люблю сейчас, хотя мы мало общаемся. Это моя вина, и Ксюха меня корит за это.
Папа приезжал в пансионат раза два в год. Его обожали и боготворили все: от председателя местного колхоза до рядовой доярки. По приезде отец устраивал в клубе что-то вроде политинформации. Что он рассказывал, не знаю, но его лекции были похожи на гипнотический сеанс, потому что зал всегда был забит до отказа, как на фильмах с Гойко Митичем.
Как-то уже взрослым я приехал в те места, ходил по соседним деревням. Папы давно не было на свете, но когда пожилые селяне узнавали, что я сын того самого Охлобыстина, – все! Передо мной распахивались любые двери, на меня смотрели как на царского сына.
Да я и рос как цесаревич. Мне все прощалось, потому что я – сын Ивана Охлобыстина. Помню, в начальной школе я влюбился в дочку председателя колхоза. Носил ее портфель, а потом предложил бежать в Африку. Девочка согласилась без особых сомнений, и как-то утром, набив ранцы бутербродами, мы вместо школы отправились на Черный континент. До станции нужно было идти километра два через поле. Пошел дождь… Мы укрылись в стогу сена, я осторожно взял мою спутницу за руку и хотел уже признаться в любви, как тут перед нами возникла физиономия колхозника.
Скандал был ужасный. «Где этот малолетний хулиган, я его порву!» – кричал мой потенциальный тесть.
