исписанные листы бумаги, всюду валялись обкусанные, обожженные кусочки перьев (он всегда с самого Лицея писал оглодками, которые едва можно было держать в пальцах).
После первых объятий к Пушкину бросился Алексей, который не только близко знал и любил поэта, но помнил наизусть многие его стихи. Между тем, Пущин приглядывался, где бы ему умыться, хоть немного привести себя в порядок. Но дверь во внутренние покои заперта, дом не топлен. Кое-как уладили, однако, копошась среди вопросов: что? как? где? и прочее. Наконец помаленьку уселись с трубками, подали кофе.
Беседа пошла правильнее; многое надо было хронологически рассказать друг другу. Теперь не берусь всего этого передать.
Иван Иванович часто сожалеет, что не вел тогда дневников, не делал никаких записей, как бы пригодились они теперь, в 1858 году, писанные по настоянию сына декабриста Якушкина в ответ на «Материалы» Анненкова.
Вообще Пушкин показался ему несколько серьезнее прежнего, «сохраняя, однако ж, ту же веселость; может быть, самое положение его произвело на меня это впечатление. Он, как дитя, был рад нашему свиданию, несколько раз повторял, что ему еще не верится, что мы вместе». Прежняя его живость во всем проявлялась, в каждом слове, в каждом воспоминании: им не было конца в неумолкаемой нашей болтовне. Наружно он мало переменился, оброс только бакенбардами…
О причинах ссылки Пушкин говорил мало и неохотно, да и сам не знал толком, за что его удалили в деревню, сказал, что примирился в эти четыре месяца с новым своим бытом, поначалу тягостным, что тут, хотя невольно, но отдыхает от шума и суеты и дружит с музой, трудясь с охотою и усердием. Хвалил своих соседей в Тригорском, даже хотел вести друга к ним, но тот отговорился тем, что приехал на такое короткое время, что не успеет и на него, Пушкина, наглядеться. А среди всего этого было столько анекдотов, шуток, «хохоту от полноты сердечной». И вновь Пущин жалеет, что не было тогда в их компании стенографа… Вошли в нянину комнату, где собрались уже швеи. Я тотчас заметил между ними фигурку, резко отличавшуюся от других, не сообщая, однако, Пушкину моих заключений. Я невольно смотрел на него с каким-то новым чувством, порожденным исключительным положением: оно высоко ставило его в моих глазах, и я боялся оскорбить его каким-нибудь неуместным замечанием. Впрочем, он тотчас прозрел шаловливую мою мысль, улыбнулся значительно. Мне ничего больше не нужно было; я, в свою очередь, моргнул ему, и все было понятно без всяких слов…
Поясню читателям то, что без слов было понятно Пущину. Речь идет об Ольге Калашниковой – «крепостной любви» Александра Сергеевича. Впрочем, настало время обеда. Алексей хлопнул пробкой, начались тосты за Русь, за лицей, за друзей, которых нет с ними, за Ольгу тоже выпили. Полетела в потолок и другая пробка. Угостили «искрометным» и няню, «а всех других хозяйскою наливкой». Домашние развеселились, стало шумно, праздновали свидание друзей.
Между тем время шло за полночь. Нам подали закусить: на прощание
