худо?
– Не говори, отче святый, о добре. Перевелось оно на Руси! – отвечал Савва.
– Того не может быть! – возразил инок.
– Ан нет, может! Вывел все добро Шемяка окаянный!
– Будто так? Или что новое, горшее прежнего, учинил он нашему великому князю?
– Изничтожил он его…
– Как?! Убить осмелился?
– Хуже. Телом-то жив великий князь Василий Васильевич. Да уж и не знаю, можно ли его теперь великим величать.
– Говори, Саввушка, толком, без присловий своих: что приключилось? – строго произнес Трифон. – Помни, приставлен от нас твой отец глазом быть при великом князе и через тебя мне все поведать.
– Он-то и послал меня к тебе, отче, с докладом. А случилось вот что: дал на себя Василий Васильевич проклятые грамоты.
Трифон побледнел при этих словах гонца.
– Как дал? – пролепетал он. – Великий князь?.. На себя?..
– Выходит, отче, что так.
– Да как же это могло выйти?
– Прослышал окаянный Шемяка, что много людей всякого чина и звания за великого князя стоят, а против него, зверя лютого, пылают. И тогда решил всех отвратить от мученика неповинного. А жил, как тебе известно, великий князь в Угличе. В угнетении, отче, жил он, слепец несчастный, и сыновья его в руках Шемяки находятся. Что только он ни перестрадал за эти дни! Как перемучился! Худо жилось ему. Углицкие кормы весьма скудны, и всего великому князю перетерпеть пришлось. Вдруг с большим отрядом Шемяка и жалует к нему. Словно и впрямь князь великий. Бояре-изменщики с ним, епископы, архимандриты, игумены тоже.
Тяжелый вздох вырвался из груди Трифона. Глазами, полными слез, взглянул он на образ, завешанный убрусом, потупился и тихо, словно стыдясь чего-то, проговорил:
– А что же они?
– Приступили все они к великому князю с уговорами.
– А Василий что? – перебил Савву Трифон.
Кирилло-Белозерский монастырь в XVII веке
– Сперва тверд был. А потом склоняться стал… После духовной-то бояре приступили и на все лады пужать его начали. Некуда-де ему, слепцу, уйти теперь. Слепой-де князь и народу не нужен, теперь-де ему только и думать, как пропитаться до конца живота своего. Великий князь все еще тверд был. А потом сам Шемяка явился. Да не просто, а с поклонами. В ноги, вишь, кланялся, каялся и прощения просил. Тут против Шемякина добра и не устоял великий князь, сам себя грешником признал и проклятые грамоты на себя дал. Слышь ты, отче, запомнил я, что говорил он, от слова до слова запомнил. «И не так мне надобно было пострадать за грехи свои, – великий князь говорил, – и клятвопреступление перед вами, старшими братьями моими, и пред всем православным христианством. Достоин я был и смертной казни, но ты, государь, – это Шемяка-то! – выказал ко мне милосердие, не погубил меня с беззакониями моими, дал мне время покаяться!» И когда говорил это Василий Васильевич, слезы в три ручья из его глаз текли.
– И
