коня:
– Хочу дать тебе совет. На прощание.
– Ну, давай. Не будем затягивать эту жалостливую сцену. Говори, что меня ждет в Праге? Что со мной будет?
Горн отвел взгляд, но только на мгновение:
– Это зависит от тебя. Только от тебя.
– Можно попонятнее?
– Если тебя перевербовали, – по щекам Горна пробежала заметная дрожь, – Неплах захочет это использовать. Завербует тебя вторично. Это стандартная процедура. Будешь передавать той стороне информацию. Только фальшивую. Подготовленную.
– И в чем заковыка?
– Это опасно. Вдвойне.
– Выслушай меня внимательно, – прервал долгое молчание Горн. – Выслушай внимательно, Рейнмар. Бежать тебе не советую. Побег будет доказательством вины. И приговором. Неплах отдает себе отчет в том, сколько секретов ты знаешь, сколько знаешь наших планов и военных тайн. Уже покоя тебе не будет. Даже если б ты убежал на край света, не будешь в безопасности ни дня, ни часа. Ни ты, ни близкие тебе люди. Ты мог не выдержать шантажа из-за боязни за судьбу панны Ютты. Панна Ютта, стало быть, – это твоя чувствительная точка, место, которое можно болезненнее всего задеть. Не заблуждайся, что Неплах прозевает такую возможность.
Рейневан ничего не сказал. Лишь проглотил слюну и кивнул головой. Горн тоже молчал.
– Я верил в дело революции, – наконец сказал Рейневан. – У меня было неподдельное ощущение миссии, борьбы за веру апостольскую, за идеалы, за социальную справедливость, за новое лучшее завтра. Я действительно искренне верил, что мы изменим старый строй, что сдвинем мир с закостенелых основ. Я боролся за наше дело, глубоко веря, что наша победа покончит с несправедливостью и злом. Я готов был отдать за революцию кровь, готов был пожертвовать собой, броситься камнем на амбразуру… И бросился, как безумец, как слепец, как клоун. Как ты там говорил? Фанатизм? Зелотский пыл? Подходит. Просто вылитый я. А теперь что? Зелот и неофит получит по заслугам; глупая ослепленность и сумасшедшая страсть приведут к тому, что он получит по шее, что пострадает не только он сам, но и его близкие и любимые. Ха, надеюсь, что дела эти будут описаны в каких-нибудь хрониках. В назидание и предостережение другим неофитам и глупцам, готовым дать слепо увлечь себя и жертвовать. Чтобы знали, как оно есть.
– Да ведь всегда так. Ты разве не знал?
– Теперь знаю. И запомню…
– Ваша милость Гоужвичка!
– Чего?
– Корчма. Может, остановимся?
Гоужвичка заворчал и заурчал.
Гоужвичка, командир эскорта, был типом ворчливым и молчаливым, ворчанием и молчанием он уходил от всех вопросов, понадобилось какое-то время, чтобы Рейневан сумел сообразить, что родовое имя Гоужвички – это не «Вичка», не «Жвичка» и не «Ожвичка». Остальные четверо кнехтов тоже не были слишком говорливыми, даже между собой разговаривали редко. Одного, кажется, звали Заградил, а второго – Сметяк. Но уверенности не было.
– Ехать нам далеко, – заворчал Гоужвичка. – А мы всего лишь в Либине,
