опять прозвучала команда капитана.
Так мы гребли, пожалуй, часа три, останавливаясь и прислушиваясь через примерно равные промежутки времени. Стемнело, и в тумане теперь нельзя было разглядеть ни лопасти весла, ни даже воды за бортом. Мы всецело полагались на приказы Редвальда. В одну из пауз я услышал, как он велел кому-то из своих моряков встать к рулю. А потом по палубе прогрохотали деревянные башмаки корабельщика.
– Навались! – На сей раз голос Редвальда прозвучал с носа. Затем, примерно через каждые двадцать гребков, я слышал совсем близко равномерные всплески.
– Что делает капитан? – шепотом спросил я у своего сотоварища по веслу.
– Лот бросает, – прошипел он с таким сердитым видом, будто такой вопрос мог задать только совершенно безмозглый человек.
Я не понял, что и зачем бросал корабельщик, но не стал задавать новых вопросов и молча стоял, опершись на рукоять весла, пока вновь не прозвучал голос Редвальда. Он приказал всем прекратить грести, а кому-то из матросов – идти на нос и опустить якорь.
Я с великой радостью вытащил тяжелое весло и положил его на палубу. С носа донесся громкий всплеск – это, несомненно, ушел в воду якорь, – а потом зашуршал разматывающийся канат. Затопали ногами и загомонили крепившие его моряки.
На расстоянии вытянутой руки от меня вырисовалась в тумане нескладная фигура Редвальда.
– Ночевать будем здесь, – заявил он. – Тебе и твоим друзьям можно спуститься вниз и спать.
– Но когда же мы попадем в Каупанг? – спросил я.
– Уже прибыли, – равнодушно ответил корабельщик.
– Неужто? – удивленно буркнул я, тщетно попытавшись скрыть недоверие.
Редвальд гортанно хохотнул:
– Помнишь, что я говорил тебе, когда мы покидали Дорестад?
У меня в памяти тут же возникла картина нашего отправления, когда мы в быстро густевших сумерках плыли вниз по течению Рейна.
– Ты говорил что-то про уши, – вспомнил я.
– Совершенно верно, – кивнул корабельщик и, протиснувшись мимо меня, отправился куда-то по своим делам.
Я задержал дыхание и старательно прислушался. Корабль тихо стоял на якоре. Не было слышно ни поскрипывания мачты и снастей, ни даже журчания воды за бортами.
И тут в полной тишине из непроглядной тьмы донесся собачий лай.
Я проснулся, совершенно не отдохнув, с намертво одеревеневшей шеей и ноющими плечами. Поначалу я подумал, что в этом виновата моя жесткая подушка – седельная сумка, набитая серебром, – но, потянувшись и почувствовав боль во всем теле, я вспомнил часы, на протяжении которых ворочал весло. Издали доносились какие-то приглушенные звуки, а в открытый люк светило яркое солнце. Я неуверенно поднялся на ноги и побрел к подножью лестницы, ведущей на палубу. Хватаясь стертыми в кровь ладонями за перекладины и морщась от боли, я вылез
