улыбается терпеливым», подумала Алекс. На протяжении трех месяцев, пока мужчины-журналисты, обосновавшиеся в «Метрополе», ходили туда-сюда и писали военные репортажи на основе распечатанных сообщений из Совинформбюро, она послушно фотографировала то, что дозволялось: лица женщин и детей; приехавших на побывку солдат; станки, загружаемые в вагоны; зенитные расчеты, расставленные по всему городу; женщин, поднимавших и опускавших аэростаты.
Но чем дальше, тем меньше оставалось сцен, которые можно было запечатлеть на пленку в Москве, где измученные жители работали по четырнадцать часов в день, где за едой по карточкам приходилось выстаивать огромные очереди при любой погоде, где люди жили в неотапливаемых домах и спали в верхней одежде, укрывшись всем, что у них оставалось. Зимой москвичи были все на одно лицо: укутанные в несколько слоев одежды, в ушанках или толстых шалях, они спешили по улицам с санками дров или угля для своих убогих кухонных плит. Алекс фотографировала этих людей тайно, для себя. Пытаться отправить подобные снимки в редакцию было бессмысленно.
Советские цензоры пропускали лишь фотографии со здоровыми и улыбающимися лицами граждан, бодро трудившихся на благо Родины. На втором году войны вокруг Алекс таких лиц уже не встречалось.
Наконец, после того, как девушка сделала добрую сотню снимков улыбающихся солдат, садившихся в поезд, отходивший на фронт, Отдел печати и Авиационный комитет удовлетворили ее просьбу снова отправиться к месту базирования женских авиаполков.
Второго мая Алекс села на поезд, чтобы вернуться в Энгельс.
Марина Раскова была так же безупречно одета и причесана, как прежде, но лицо у нее было исхудавшим.
– Боюсь, вы прибыли слишком поздно, – сообщила она Алекс: – два наших полка уже переброшены на другие аэродромы. Подготовка моего полка еще продолжается: девушки осваивают новые самолеты, и, честно говоря, я бы не хотела, чтобы вы снимали бомбардировщик Пе-2. Это новая модель, она еще засекречена. Я не могу разрешить вам расхаживать вблизи этих самолетов с фотоаппаратом.
Алекс неловко переминалась с ноги на ногу, переваривая плохие новости. Фотокамеры болтались у нее на плече.
– Тогда, может, мне удастся сфотографировать девушек, которых отправили на фронт? Мне кажется, Кремль одобрил бы снимки советских женщин на полях сражений.
Раскова нахмурилась.
– Вы имеете в виду пилотов истребителей? Вряд ли майор Казар пустит вас на свою территорию.
У Алекс упало сердце. Она пыталась найти новые аргументы. Если упоминание пропаганды не сработало, то крыть ей было нечем. Девушка бессознательно отступила назад.
– Она может посетить 588-й полк, – вдруг услышала Алекс. Девушка обернулась, чтобы увидеть, кто зашел в кабинет. Черт, как же ее зовут? Бородина? Бежинская? Б…
– Майор… Бершанская! – воскликнула Алекс. Здороваясь с угрюмой мужественной женщиной, она постаралась вложить в рукопожатие всю теплоту и искренность, на которые была способна.
