ты переживешь благословляемый мною день,
Когда эта грубая [дурно воспитанная] Смерть покроет прахом мои кости [останки]…
Каким образом прах мог превратиться в доску? Непостижимо.
Так же непостижимо, как высокая лирика Ш могла под пером Маршака превратиться в душещипательный романс (СШ-9, третья строфа):
Богатство, что растрачивает мот,
Меняя место, в мире остается.
А красота бесследно промелькнет,
И молодость, исчезнув, не вернется.
Даже не вооруженному филологическими окулярами глазу заметно: первые две строки этого катрена принадлежат вроде бы Ш, вторые – исключительно Маршаку, подпавшему, вероятно, во время сочинения данного катрена под всесокрушающее влияние песенного жанра. И чтобы это доказать, вовсе не обязательно обращаться к подстрочнику.
Романсом, но уже жестоким, выглядит начало СШ-149, вышедшее из-под клавиатуры Ивановского:
Жестокая! Уж я ли не люблю, —
причем это переложение с английского поразительно напоминает зачин русской народной песни из пьесы А. Островского «Не так живи, как хочется»:
Уж и я ли твому горю помогу!
Помогу-могу-могу-могу-могу!
Ивановский (СШ-148):
Увы, Любовь глаза послала мне,
Которые неправду говорят.
Интересно, каким образом «Любовь» «послала» говорящие («неправду») «глаза» лирическому герою этого отрывка, – по почте или с нарочным Купидоном? И была ли эта пара глаз – для произнесения лжи – вторым (запасным) комплектом?
Ивановский (СШ-68):
Когда с умерших золото волос
Еще не возвращала нам земля…
Здесь в отличие от подлинника мирная процедура срезания золотистых волос с умершего человека, – чтобы их впоследствии использовать в качестве накладных локонов, – превращена либо в мистическую сцену в духе фильма «Дракула», либо в криминалистический процесс эксгумации трупа.
Тот же образ из того же сонета заманил еще одного переводчика, Щедровицкого, в трясину другой ложной интерпретации:
В те дни власы златые мертвеца
Живым не отдавали, состригая
Для увенчанья нового лица,
Чтоб смертью украшалась жизнь другая.
Если «власы златые мертвеца» в прежние времена «живым не отдавали» (зато сейчас раздают направо и налево!), то какое-такое «новое лицо» и какую-такую «жизнь другую» соответственно «венчали» и «украшали» этой некромантической бижутерией? Несомненное противоречие.
Микушевич, начертавший в ПСШ-11 следующие стихи:
Пускай исчезнет после похорон
Какой-нибудь убогий и безликий
А ты природой щедро одарен;
Грех расточить подобный дар великий, —
не подумал о том, что «после похорон» пропадают решительно все: убогие и здоровые, безликие и незаурядные, уроды и красавцы.
Тарзаева свой ПСШ-118 начала таким афоризмом:
На остренькое
