эту тему дальше тоже было опасно. Все-таки они понимали, почему Горбовский так рассуждает, и помнили, как сложилась его судьба. Лишний раз напоминать ему об этом было бы совсем не по-дружески. Нужно было срочно перевести тему, но об этом не пришлось заботиться – у Горбовского клюнуло. Он с азартом поднялся, отбросив надкусанный огурец, и побежал к удочке. По-видимому, на крючок попался кто-то крупный и сильный, если даже такой мужчина, как Горбовский, прилагал усилия, подтягивая рыбину к берегу. В один миг ему даже показалось, что леска вот-вот порвется, и он испугался. Гордеев с Гаевым подбежали к нему и принялись помогать, обступив друга с обеих сторон.
Это оказалась щука – длиннющая, крепкая, зубастая и красивая, почти в руку от плеча до кисти. Она долго изворачивалась, брыкалась, била хвостом, даже было страшно, что пальцы откусит, но с ней все же справились. Не рискнув помещать ее в водак к остальной рыбе, так как щука могла просто напросто порвать сеть и уплыть, ее поместили в большой таз, припасенный как раз для таких случаев, и залили в этот таз речной воды, чтобы рыба еще пожила.
– Породистая, мерзавка! – оценил Гордеев, наклоняясь над тазиком и опасливо поглаживая щуку по спине. Рыбина без устали билась, разбрызгивая фонтаны воды вокруг себя. – И с характером. Надо бы ее накрыть, а то ведь, того и гляди, улизнет.
– Сеть накинь, – сказал Горбовский. – И таз подальше от берега.
Сам же он насаживал на крючок червя, и вид у него при этом был, как у человека, достигшего вершины Эвереста. Гордеев с Гаевым принялись перетаскивать таз к машине. Когда они возвратились, Горбовский спросил:
– Кто из вас заберет ее себе?
– Я чужих трофеев не беру.
– Я тоже, Лев. Такому улову любой позавидует, но… Ты поймал – ты и забирай.
– Во-первых, вы мне помогли ее вытащить. А во-вторых, на что она мне, вы подумали? Готовить я не умею, живу один, – Горбовский резко прервался, как будто вспомнил о чем-то, о чем не хотел бы вспоминать.
– Женщину тебе надо, – опасливо сказал Гордеев, не удержавшись. Слишком жалко ему было одинокого друга-холостяка, над которым жизнь вволю поиздевалась.
Пожалуй, все трое ощутили острую боль, развернувшуюся, как колючий бутон, где-то в горле. У Горбовского защипало глаза. Гордеев успел тысячу раз пожалеть, что не удержал язык за зубами. Он так боялся затронуть эту больную тему, и вот – затронул. И теперь он чувствует все то же самое, что и его товарищ, и ему больно, и ему тоскливо, несмотря на это прекрасное утро, несмотря на хорошую компанию и несмотря на неугомонную щуку.
«Наверное, поэтому он подпустил когда-то нас к себе, – в это же время подумал Гаев, – он понял, что все мы трое – родственные души, мы связаны, мы одинаково ощущаем этот мир и друг друга».
Горбовский, однако, отреагировал совсем не так, как ожидалось. Поникнув, он бесцветным голосом
