брат замолкал, набивал табаком из кожаного кисета трубку, чиркал трутом и подавал младшему для растяжки тлеющую махорку:
– А ты ведь, Петруха, казак реестровый, гордость России. И земли наши Российские испокон века прирастали и хранились только казачеством. Ведь и Мангазею, и Таймыр, и Якутию кто открыл?
Петр незнайкой поднимал сначала брови, затем плечи, удивленно таращил глаза и в сомнении робко отвечал:
– Небось, казаки?
И Киприян довольно потирал ладони:
– То-то жа! Казаки! Запомни: мы шашкой в снегах не махали. В земли стылые шли с крестом и хлебом. Тунгусов от смерти спасали.
Он скользнул пальцами по подусникам и задумчиво, с огорчением, произнес:
– Пожалуй, лишь Ермак Тимофеевич кровью обагрил свою шашку в Сибири. Да Бог ему судия. Он больше бунтарь, чем казак. Стало быть, Петр, шашка в наших краях годна лишь для рубки тальника, а не людских голов. Человека ведь сдобрить можно и теплом души, и теплом костра.
– Тупить шашку о сухостой – не по-казацки, Кипа! На дрова топор сгодится. А душа доброго человека всегда греет сильнее костра. По себе знаю.
– Ты верно смикитил, братуха! Шашка для великих дел! Как говаривал наш атаман Иван Гаврилович Томилов на строевых смотрах о ней: «Без нужды не вымай, без славы не вкладывай!» Вот так-то, Петруха! А куревом не сильно увлекайся. Затягивает.
Петр редко перечил Киприяну, хоть и сомневался в некоторых суждениях, но про запас держал в уме. Иногда норовил внести что-то свое, вертел умом и так и сяк, но в итоге возвращался к исходному: Кипа прав, умнее не скажешь. Бывая с ним в тунгусских родах, ощущал уважение аборигенами Киприяна, да и пришлые люди ценили купца. Даже мудрые, но спесивые шаманы, старейшины родов и князьцы считали за честь угощать чаем старшего Сотникова, держать с ним говорку и совета испросить. Добрая слава о нем катилась от стойбища к стойбищу, от станка до станка, от человека к человеку. А пясинский шаман Нгамтусо хвалился сородичам, что в тундре появился большой ум – белый чародей Кипа Сотников, знающий все от земли до небес. И настаивал шаман выдать за купца молодую девку, чтобы нганасанский род умом наполнить. Сородичи согласно кивали головами. Они уверовали, что Кипа отведет от их рода беды. Но не ласкали его взгляд нганасанские раскосые красавицы. Посмеиваясь, он нередко говорил Петру:
– Вишь, они бесхитростные как дети. Душа у них открыта. Не лукавят. Что думают, то и говорят. И князьцом бы меня избрали, и три-четыре молодки без калыма подарили бы. Жил бы как шаман, сразу с четырьмя! А нам церковь запрещает! А пришлые русские? Сколь их с местными живет! Видел, дети какие красивые?
– Видел! Ты так все обсказал, будто женить меня собрался на юрачке[5].
– Нет, Петруха! Ты крещеный, а они язычники. Пока не все под нашей верой. Бывшие беглые от царского топора живут здесь еще с Ивана Грозного. Царь так и не смог их достать. От них и пошли полукровки: ни тебе
Юрачка – ненка.
