сравнить ее с другими придворными дамами и удостовериться в том, что ее захватило не кратковременное сладострастное желание, а настоящее, благородное чувство. Конечно, Мессалину трудно было представить невинной скромницей. Но может быть, в глубине души именно такой она и была? Недаром, когда Калисто осмелился приблизиться к этой женщине, сидевшей в одиночестве и словно не замечавшей безумия, которое царило вокруг, она предложила ему занять свободное ложе возле себя и сказала, что в самом начале пира ее покинули Гней Домиций Энобарб и Луций Апроний Цезоний, ее соседи по застолью.
– И поэтому ты так печальна среди всеобщей вакханалии? – спросил Калисто.
– Это тебя удивляет, не правда ли? Скажи откровенно, Калисто, ты ждал чего-то иного? Да, я знаю, что говорят обо мне. Каждый мой жест и даже взгляд вызывает кривотолки и порицание. За те три года, что супружескими узами соединяют меня с Клавдием, я не сделала ни одного шага, который не был кем-нибудь прослежен и пересказан так, словно я ничем не отличаюсь от других римских матрон или даже хуже их всех. Но я и в самом деле ничуть на них не похожа!
– О да! Ты лучше! И гораздо красивее!
– Ты мне льстишь, добрый Калисто. Но не говори так. Я не Гай Цезарь и не смогу вознаградить тебя доходом от какой-нибудь провинции.
– Ох! Если ты захочешь, то сможешь подарить мне во много раз больше, чем одну несчастную область, – дрожащим голосом произнес юноша.
– Во имя Геркулеса! – с неподдельным изумлением, которое граничило с подозрительностью, воскликнула матрона. – И где я найду тебе такую империю?
– Она в тебе самой! Если бы я смог вызвать в тебе хоть десятую долю того, что сам чувствую, я бы обладал самой великой империей – твоим сердцем, божественная Мессалина!
– Увы, Калисто, эта империя уже завоевана.
– Неужели нельзя свергнуть с престола, – поникнув головой, проговорил Калисто, – того, кто захватил ее, даже не зная истинной цены своих владений?
– Ох, Калисто, Калисто! – грустно вздохнув, ответила Мессалина, – и ты тоже! Ты такой же, как все!
Калисто промолчал.
– Ты мне казался другим, – мягко продолжала супруга Клавдия. – Глядя в твои голубые глаза, такие чистые и нежные, я думала, что вижу зеркало своей души. Я представляла тебя иначе. Мне чудилось, что ты, просвещенный, как все греки, способен понять ту возвышенную, благородную взаимосвязь двух навеки разлученных душ, которую так поразительно описал ваш философ Платон.
– О да, когда я нахожусь возле тебя, когда слушаю чарующую музыку твоей речи, пронзающую мое бедное сердце, то понимаю, что такое родство двух душ, хотя не мог этого постигнуть в чересчур строгом учении Платона. Да, в твоих устах эта небесная гармония звучит гораздо яснее, чем в книгах великого афинца!
Трудно было сказать, чем вызван был такой эмоциональный порыв юноши: диалогами его знаменитого
