повернулся и пошел прочь.
Он зашел в Гриннинг-клуб и бросился на диван. Он не чувствовал ни жалости к женщине, ни особой злости на полисмена, а лишь недовольство собой.
«Что же я должен был сделать? – думал он. – Ведь этот негодяй действовал вполне законно».
Он сидел, пристально разглядывая картины на стенах, и в душе его росло отвращение. «Тот или иной из нас, – думал он, – но ведь мы виноваты в том, что эти женщины ведут такую жизнь. А толкнув их на это, мы не можем обойтись без них – не только не можем, но и не хотим, и вместе с тем мы преследуем их с помощью закона и гоним их на улицу, а потом… мы хватаем их и бросаем в тюрьму. Ха! Прекрасно… великолепно! Хватаем их и бросаем в тюрьму! А сами сидим и возмущаемся. Но что же мы делаем? Ничего! Наша система – самая высокоморальная из всех существующих в мире систем. Мы пользуемся всеми ее выгодами, не запачкав даже края своей одежды, – страдают только женщины. Да и почему бы им не пострадать? Ведь женщина – низшее существо!»
Шелтон закурил папиросу и велел слуге подать вина.
«Пойду в суд», – решил он, но тут ему внезапно пришло в голову, что это происшествие непременно попадет в местные газеты. Репортеры, конечно, не упустят случая расписать такой пикантный эпизод: «Джентльмен против полисмена!» И Шелтон представил себе, с каким серьезным видом будет читать это отец Антонии, добропорядочный мировой судья. Во всяком случае, кто-нибудь непременно увидит его имя в газете и постарается рассказать об этом – ну разве можно пропустить такую новость! И тут Шелтон вдруг с ужасом понял: если он хочет помочь этой женщине, ему придется подтвердить на суде, что он первый заговорил с нею.
«Я должен пойти в суд», – все снова и снова повторял он, точно стараясь убедить себя, что он не трус.
Полночи он провел без сна, тщетно пытаясь решиться на что-то.
«Но я же не заговаривал с ней, – твердил он себе. – Мне придется солгать; а ведь меня приведут к присяге!»
Он пытался убедить себя, что ложь противоречит его принципам, но в глубине души знал, что может и солгать, если только будет уверен в безнаказанности своего поступка, – более того, это казалось ему актом элементарной человечности.
«Но почему я должен страдать? – думал он. – Я ничего не сделал. Это же и неразумно, и несправедливо».
Шелтон возненавидел несчастную женщину, из-за которой он сейчас так мучился и колебался. Стоило ему принять то или иное решение, как перед ним, словно кошмар, вставало лицо полисмена с мутными глазами деспота, и он тотчас ударялся в другую крайность. Наконец он уснул, твердо решив пойти в суд, а там – будь что будет!
Проснулся он с чувством какого-то смутного беспокойства. «Ну, какую я смогу принести пользу, если даже и пойду в суд? – подумал он, лежа неподвижно и вспоминая события минувшего вечера. – Они, конечно, поверят полисмену, а я только понапрасну очерню себя…» И в душе его снова началась борьба, только уже не столь ожесточенная, как накануне. Дело было вовсе не в том, что подумают другие, и даже не в том, что ему, возможно, придется покривить душой (все это он отлично
