пути: «Мало-помалу и мной овладевает то же странное состояние: это не жизнь, это слова в театре, хорошие слова, которые останутся словами театра… Керенский большой человек, он кажется головой выше всех, но только если забываешь и думаешь, что сидишь в театре.
В действительной жизни власть не такая, она страшная. Эта же власть кроткая, как природа, приспособленная художником для театра.
Потом выходит Чернов, как будто лукавый дьяк XVI века, плетет хитрую речь про аграрные дела, но неожиданные выкрики слов «Категорический императив аграрного дела!» выдают его истинную эмигрантско-политическую природу русского интеллигента, и оказывается, что просто кабинетный человек в Александрийском театре, плохой актер изображал из себя дьяка, мужицкого министра, что это все, все неправда и слова его никогда не будут жизнью…
Что же такое эти большевики, которых настоящая живая Россия всюду проклинает, и все-таки по всей России жизнь совершается под их давлением, в чем их сила?.. Несомненно, в них есть какая-то идейная сила. В них есть величайшее напряжение воли, которое позволяет им подниматься высоко, высоко и с презрением смотреть на гибель тысяч своих же родных людей…»
К самому понятию «диктатура пролетариата» крестьяне были уже подготовлены самой их культурой. Она воспринималась как диктатура тех, кому нечего терять, кроме цепей – тех, кому не страшно постоять за правду. Столь же далеким от марксизма было представление о буржуазии. Пришвин пишет (14 сентября): «Без всякого сомнения, это верно, что виновата в разрухе буржуазия, то есть комплекс «эгоистических побуждений», но кого считать за буржуазию?.. Буржуазией называются в деревне неопределенные группы людей, действующие во имя корыстных побуждений». Раз так, в сознании крестьян буржуазия в принципе не годилась для власти – у нее не было государственного чувства.
А в большевиках этот инстинкт государственности проснулся удивительно быстро, контраст с нынешними демократами просто разительный. Многозначительно явление, о котором официальная советская идеология умалчивала, а зря – «красный бандитизм». В конце гражданской войны советская власть вела борьбу, иногда в судебном порядке, а иногда и с использованием вооруженной силы, с красными, которые самочинно затягивали конфликт. В некоторых местностях эта опасность для советской власти даже считалась главной. Под суд шли, бывало, целые парторганизации – они для власти уже «не были родственниками»[37].
А когда большевики выродились и их власть стала «жить и давать жить другим», из нее и дух вон.
Вопрос о земле как пробный камень в легитимации нового порядка. После короткого периода общего ликования на «празднике революции» Временное правительство стало испытывать нарастающее отчуждение, а потом и сопротивление не только крестьян и рабочих, но и части имущих классов. Противоречивость политики Временного правительства становилась вопиющей. Концы с концами не вязались ни в одном главном вопросе.
Либерализм
«Красный бандитизм» особенно широкий размах получил в Сибири, где главную роль в борьбе с белыми играла не регулярная Красная армия, а партизаны. Когда сегодня читаешь отчеты о судебных процессах над красными, просто поражаешься. Вот, в городке раскрыт заговор и чекисты арестовывают его руководителей. Ночью для их освобождения на городок делает налет отряд белых, ушедших в леса. Чекисты и члены партийной ячейки, всего семь человек, всю ночь ведут бой, а потом, не имея больше возможности обороняться, расстреливают заговорщиков и уходят. Их судят – при большом стечении народа, который, настрадавшись от белых, возмущен не «бандитами», а именно властью, трибуналом. Пришвин с неприязнью пишет, что такой способности подняться над схваткой, «презирая страдания своих», не имела ни одна из существовавших в России политических сил – только большевики. Но это и есть «инстинкт государственности».
