пусть твердость наша восполнит упущения Фортуны. Пончик, алкаемый нами ныне, завтра нам будет без надобности. Да, мы бедны и голодны, но разве мы менее счастливы, Дик, чем вон тот унылый сластолюбец, безрадостно вкушающий яства, коих алчешь ты?
И приятели повернулись и пошли прочь вдоль по Ватерлоо-плейс, мимо клуба «Парфенон», и вскоре скрылись из виду, зайдя в ближнюю кухмистерскую, чтобы пообедать там студнем из говяжьих ножек. Имена их были Сэмюел Джонсон и Ричард Сэведж.
Меж тем в кофейне лилась беседа, стремительная и блестящая.
– Что я вижу, клянусь чертовой дюжиной и всеми дьяволами в придачу! проговорил обладатель духовного сана. – Вы, кажется, в синем с золотом, сэр Ричард, тогда как вам надлежало бы носить глубокий траур.
– А кто умер, святой отец? – спросил его собеседник.
– Вот тебе раз, господин мой лорд Болинброк! Не будь я Джонатан Свифт, – хотя я и в этом не так уж убежден, ибо кто может с уверенностью назвать своего отца? – в нашей среде свершено жесточайшее убийство. Детище Дика Стиля зарезано варварской рукой, колесовано и четвертовано, и сделал все это не кто другой, как вот он, Джо Аддисон. Резал бы ты собственных детей, Джо, вор и убийца.
– Я? – удивился достопочтенный Джозеф Аддисон. – Чтобы я да убил Диково детище? Да я ему крестный отец.
– Да, и обещался подарить серебряный стаканчик, только не сдержал слова, – подхватил Дик.
Джозеф нахмурился.
– Детище, о коем я веду речь, это – Роджер де Коверли, баронет. За что ты убил его, кровопийца? Весь город в слезах по благородном герое; нынче утром у меня в соборе все женщины были в трауре; все книгопродавцы в отчаянии, а Линтот говорит, что «Зритель» не расходится и на треть против прежнего после смерти доблестного джентльмена.
И настоятель собора святого Патрика извлек на свет номер «Зрителя», содержащий знаменитый рассказ о смерти сэра Роджера.
– Вот. Купил только что на углу Веллингтон-стрит. Там по всему Стрэнду стоит вой – рыдают мальчишки-газетчики.
– Да, что за чудо – Гений, Гений божественный и прекрасный, – промолвил джентльмен, облокотившийся о тот же камин, перед которым сидел горбатый кавалер в сером, бывший, к слову сказать, не кем иным, как мистером Александром Попом. – Что за царственный дар, что за восхитительный секрет у Искусства! Оно может Идею сделать достовернее Действительности; сковать наши сердца, поработить наши надежды, сожаления, слезы – и все ради игры ума, чистой эманации мозга! Оно может Бестелесному придать вещественность, облачно-воздушное, словно по волшебству, вызвать к земной жизни, – таковы возвышенные права Поэта, если я правильно понимаю Поэзию, – а мне столько же знакомы звуки Гомеровой лиры, как и аккорды струн, прославивших похищение нежных локонов Белинды (здесь мистер Поп покраснел и раскланялся, очень довольный), – таковы, сэр, говорю я, царственные права Поэта-Творца: он переворачивает
