тогда, Степан, ты решил для себя нечто такое, о чём, по нашему возрасту, ещё нельзя было и думать. Баррикады дурно пахли раскисшей селёдкой из наваленных на них бочек; целые пласты заборов, вывороченных с удалью, перегораживали дорогу; выломанная коновязь, части которой напоминали кладбищенские кресты: всё пошло в ход. Ты рвался из дома, матушка спрятала твой башлык и гимназистскую шинель, а ещё просила не подходить к окнам, за которыми уже стреляли. А потом ты, как в омут головой, бросился в эту жизнь, где только один лозунг: «Долой!»
Я представляю, как если бы я был сейчас рядом, и наш многолетний спор продолжился въяве, ты и теперь ходил бы по комнате, задевая головой абажур, метал вокруг себя громы и молнии, и ощущение, что вся семья поставлена на ножи, витало бы в нашем когда-то спокойном доме. Ты, наверное, не простил мне того провала вашей сходки, когда я не пустил Полину, хотя я всего-навсего перевёл часы и не дал ей попасть в капкан, уготовленный для вас полицией. Настораживала меня компания твоих социалистов: Ицко Фишбейн, Мина Шмерленг, Янкель Эпштейн, Рива Сонина, Бейля Погосс… Война всех теперь расставила по местам. Хотя вы теперь желаете ей поражения. И не столько объявили «войну войне», сколько – своему правительству. А нашу ненависть военных к германцам называете теперь великодержавным русским шовинизмом.
Знаю, что не скоро окажусь дома. Да и есть ли он – этот дом? И мои письма, скорее всего, окажутся неотправленными. Говорят, правда, что в Вене существуют такие кафе, где можно почитать австрийские и иностранные газеты, отправить или получить письма на свой адрес. Но где эта беззаботная Вена?
Решили с другом бежать. Ближе всего – Италия. В моей ситуации слово «бежать» не совсем верное. Австро-Венгрию, эту империю Габсбургов, саму раздирают противоречия. Не до нас. Наш хозяин, у которого мы работаем, сам считает войну проигранной и обещает снабдить нас хоть какими документами. А моё знание немецкого языка, думаю, поможет на первое время обосноваться на севере Италии.
Ничего не пишу о маленьком брате Викторе. Когда я уезжал, ему и было всего два года. Живы ли вы все? Храни вас Господь.
Письмо второе.
Апреля 1917 года.
…Так хочется спокойного, солнечного тепла. Уже конец апреля, но даже здесь, в Италии – всё ещё серо, буднично. Кажется там, за перевалами Альп, в другой Европе, откуда каждый день наносит тучи, – неуютно, промозгло, говоря по-русски: дряпня и мокреть.
В северной Италии легализовались удачно. Здесь, где живут иные итальянцы: с немецкими фамилиями, даже тип лица – немецкий, – с моим знанием языка гораздо легче.
В России, война – лишь повод ещё раз поболтать о политике. Теперь я имею возможность читать газеты, которые, конечно как всегда наполовину врут, но хотя бы хронологию событий, какие творятся в России, я могу узнать.
Как это сейчас у вас пишут: «Самодержавие
