с тем, что есть в нем единственного и, следовательно, невыразимого»[335]. («Nous appelons ici intuition la sympathie par laquelle on se transporte a l’intérieur d’un objet pour coincider avec ce qu’il a d’unique et par consequent d’inexprimable»[336].) В данном случае необходимо погружение в глубины мышления исследуемого философа.
Во избежание недоразумений поясним, что в 1934 году при переиздании «Введения в метафизику» в сборнике «Мысль и движущееся» Бергсон снял определение «интеллектуальная»[337]. В русских изданиях начала XX века, соответственно, дано словосочетание «интеллектуальная симпатия» например в переводе В. Флеровой (1914)[338]. Аналогично это место пересказано Н. Лосским[339]. Дело в том, что отношение Бергсона к интеллекту постепенно менялось. В речи 1902 года интеллект, а не интуиция, отождествляется с симпатией[340]. Во «Введении в метафизику» (1903) симпатия уже находится в ведении интуиции, правда, интуиции интеллектуальной. В 1913 году интеллект у Бергсона трактовался как общая способность мышления и познания («la faculté générale de penser et de connaitre»), которая подразделяется на собственно интеллект и интуицию («quelle devait se decomposer en intelligence proprement dite et intuition»)[341]. В разных трудах отношение между интеллектом и интуицией рассматривается весьма неоднозначно и предстает в различных аспектах. Не углубляясь здесь в данный вопрос, отметим, что Бергсон все же пришел в итоге к выводу о сверхинтеллектуальном характере иинтуиции[342].
Точнее сказать, видимо, при указанных условиях искомый образ, верный для нас и потому верно отражающий суть исследуемого учения, возникнет сам собой (следуя этим путем, мы будем тем самым полагаться на эмпирический метод, каким его представляет Бергсон). Более того, Бергсон уверяет: если в мысли философа и не присутствовало никогда никакого образа (в этом случае философ «время от времени устанавливал непосредственный контакт с чем-то еще более тонким – с самой интуицией»[343]), – то «нам, интерпретаторам, придется воссоздать посредствующий образ, чтобы избежать опасности увидеть в „исходной интуиции“ смутную мысль, а в духе учения – абстракцию, тогда как этот дух и есть самое конкретное, а эта интуиция – самое точное в учении»[344].
Однако тут встает вопрос, каким путем следует двигаться к первичной интуиции философа, чтобы «вновь овладеть»[345] ей (или, добавим, постичь ее по-своему во всей полноте). Ведь все же, воссоздавая образ-посредник, мы осуществляем спуск (позволю себе этот математический термин) от принципиально невыразимого к определенным средствам выражения, неизбежный спуск, при котором ясно очерчивается «несоизмеримость» «между… простой интуицией и доступными… средствами выражения»[346]. Нам нужно совершить обратное восхождение к первоначальной интуиции, – даже несмотря на то, что мы видим недостижимость полного перемещения внутрь этой интуиции и слияния с ней. «Возьмем все, что написал философ, возведем эти разрозненные идеи к первоначальному образу, сведем их, замкнув в этот
См.:
См.:
См.:
См.:
См.:
См.:
