но они могут найти другой выход.
Он кивает в сторону Лизы.
– Она поправится.
– А ты что, доктор?
– Да, – отвечает он с такой же грубой прямотой.
Он хватает ее за подбородок, поднимает лицо кверху.
– Говорю же, с ней все будет нормально.
– Ты в порядке? – спрашиваю я.
Лиза кивает, вздрагивая всем телом.
– Как они тебя поймали?
Она опять дрожит.
– У нее вытек глаз.
Он поднимает ей веко, открывая кровоточащую пустую глазницу, где раньше был белый шар с симпатичным серо-зеленым кружком.
– Они, вероятно, съели его как виноградину. Для них это лакомство.
– Лиза, детка, как это случилось?
Она поднимает голову от рук швейцарца. Ее пальцы скручиваются, как умирающие листья. Они мокры от слез.
– Я не знаю, – бормочет она. – Я не знаю. Я не знаю…
Ее плечи дрожат под линялой рубахой.
– Глупая девчонка сама виновата, – грубо произносит швейцарец.
Я встаю, беру рюкзак, помогаю Лизе подняться на ноги. Нужно покормить ее и помыть, потом увести отсюда подальше, пока существа, бывшие когда-то людьми, не нашли возможности выбраться наружу.
– Что, черт возьми, с тобой такое? – спрашиваю я его.
– Она слепа.
– Она всегда была слепа.
– И при этом болталась тут без сопровождения. Она глупа, и от нее одни неприятности. Ты не должна никому верить, – заявляет он, – и ей тоже.
– Заткнись, – говорю я. – Заткнись и все.
Но он уже заронил зерно в мое сознание, и там уже растут его побеги.
– Вы уже заглянули внутрь вазы, Зои?
– Нет. Я знаю, что должна.
Голос доктора Роуза придает мне уверенности. От него исходит спокойствие.
– Если вы хотите двигаться дальше, вам необходимо посмотреть внутрь.
– Я знаю.
– Я знаю, что вы знаете.
Наши улыбки встретились и соприкоснулись в середине комнаты – так, как никогда не соприкоснутся наши тела.
К тому времени когда я подхожу к дому, моя смелость улетучивается, оставляя лишь страх.
– Он собирается взорвать амбар, – говорю я Лизе. – Я не могу помешать ему. Он все равно сделает это.
Велосипед опять отяжелел от съестных припасов, эти консервы набраны в деревенских кладовках. Я нашла бинты и антибиотическую мазь, и все это теперь лежит в недоступном для сырости кармане ее куртки-дождевика.
Мы стоим на дороге, с которой сошли вчера, мир вокруг нас тихий и мокрый. А потом раздается взрыв, пламя застилает небо. На этот раз мы не падаем на землю. Мы стоим и смотрим, и я не испытываю радости от того, что амбара больше не существует. Все, что я могу сейчас чувствовать, – это надежда, что эти люди
