проволоки делается такая штука метра полтора длиной, на одном конце петля, чтобы держаться, а на другом крюк. Зимой, когда гололед, неповторимый кайф – зацепиться этим крюком за бампер какой-нибудь машины, «газели», автобуса и мчаться, скользить, пока водила не заметит.
– Но это ведь опасно!
– А кому тогда, в девяностые, было легко? – неожиданно отреагировал Лекарь. – Меня ведь что распирало: многие и за машиной боялись мчаться, и тест с горячим углем не проходили, и вроде как были своими, приближенными к Чалому. А я зацепы делал ювелирно, не боялся нисколько, но пройти тест с углем не мог… Да мне равных в зацепах не было! И это казалось жуткой несправедливостью, я горел желанием доказать, прижать всех недовольных. И прежде всего этого Чалого, конечно. Машину могло занести, она могла затормозить – ты каждую секунду должен быть начеку. Чудовищный риск! Очень опасное дело, эти зацепы.
– Я правильно тебя понял: с одной стороны, ты их ненавидел всех, и прежде всего – Чалого. С другой – для тебя не было большей награды, чем влиться в их команду? Чтобы они, как ты выражаешься, приняли тебя за своего?
– Ну да, примерно так, – кивнул он, виновато улыбнувшись, – такое вот невозможное сочетание.
– И вот, – напомнил я ему, – как-то тебя взяли на это дело…
– Я тот зимний вечер в деталях помню, как сейчас. Как мы уцепились за последний грузовик, правда, не помню почему, но нас оказалось двое… Тех, кто смог, глотая выхлопы, удержаться. Я и Чалый. Мы неслись на приличной скорости. Орали, как поросята недорезанные. Такого кайфа я не испытывал ни до, ни после.
– Вы орали, – удивился я. – А водитель не слышал?
– Раз не остановился, – махнул он рукой, дескать, незачем по пустякам прерывать такой захватывающий рассказ. – Значит, не слышал. Может, у него музыка гремела в кабине, мы ведь не знаем! Потом я понял, что победитель должен остаться один. Двое – это слишком много. Мы не должны были финишировать вдвоем! На одном из поворотов я изловчился и выбил ногой крюк Чалого из буксировочного паза. Тот кубарем укатился под колеса сзади ехавшего самосвала и погиб. А я уехал.
– Так спокойно и уехал? И водитель не остановился?
– Ну да… Мне… кажется, – протянул он, прикрыв на мгновение глаза, – я даже слышал, как хрустели его ребра. Я не думал, что получится, но получилось. Как ни странно, мне ничего не было – никто ведь не узнал, что Чалый отцепился не просто так. Мне все сошло с рук. Чики-пуки. Были допросы в милиции, тетка вся исходила желчью, мол, говорила я тебе, предупреждала… А что толку!
– И тебя не мучила совесть, ты потом не раскаялся? У него могли родиться дети… Он мог кем-то стать в этой жизни…
– Еще как мог! Я ни на йоту не сомневаюсь в этом. Только не старайтесь, я вас понял с первого раза, – усмехнулся Лекарь. – Я даже знаю, что отсутствие раскаяния – это один из признаков психопатии по американской классификации Хэра. Но не буду себе приписывать то, чего не было.
