в нездоровый шафрановый цвет.
– Меня ты не любишь…
– Заткнись! – Эверг сказал как отрезал – ровно промороженным воздухом дохнул на её кожу лица и сам, точно от реального холода, накинул на себя старую медведку – наследство рукастого деда – и с резко обозначенными строгими мимическими морщинками на лице выскользнул на длительный перекур в «атриум». (Так он называл остекленную лоджию.)
– Подсудобила любовь-затейница… Ведь двадцать восемь лет дуре! – завыла адажио Светлана.
Когда Эверг вернулся, лицо женщины выражало уже вымученнейший вид.
– Что?! – Евгений встретился с воспаленным взглядом серьезно занедужного человека, но прошел мимо.
-…приелось сладенькое? – вдогонку заявила женщина. – Всю любовь-то ты усидел – как пасхальный пирог.
– Дура!
– Умял его, как ребенок, в один прием. Подавай тебе новый. – И ревмя заревела человек-горемыка.
…Он выпроводил ее домой, к отцу с матерью, скупо шлепнув по заду.
– Прощай!
Прошел год. И вот новая пассия.
Когда не было рядом Лены, взгляд его само собою сиротел. Он исподтишка наблюдал, как она дефилировала с животной грацией, и понимал, что нуждается в ней, как ночь в смене утра, как… хладнокровная рептилия – раб солнца – в рассветных лучах огненной звезды…
Без нее его хлестало нагонной волной неурядиц. Он оказывался своего рода в немой пучине собственного замкнутого общения, и Госпожа Неустроенность прохладно и больно касалась его своим наэлектризованным газовым шлейфом…
Эвергетов тогда еще глубже напрочь уходил внутрь себя, и прошло очень много еще дней прежде, чем он понял, что брошенный якорь на траверзе порта ожидания это – не выход.
В воздухе день ото дня всё становилось теплее, и выстуженные за ночь воспоминания о девочке по утру всё отзывались убийственным ноем под ложечкой, и Эвергетов, извергая рык, как в глухом безумстве, смыкал хищные челюсти. Это некая сила, копошившаяся в нем, неприметно и упрямо, заставляла продираться его дальше по-над хлябями незадававшейся ему молодецкой жизни – будто бы под блюз наследия отринутого гения-краснодеревца, и отца-дизайнера, чьи творения безвестно пребывали в состоянии ожидания следующих дерзаний.
Когда-то с одинаковым самоотвержением ухаживала Эвергетова-вдова за детьми-разнолетками. Старший, Васенька, серьезный, он всё к наукам тяготел. Уехал в 68-м на Урал – так и поминай, матка, как звали первенца. Наезжал однажды в родное гнездо – в семьдесят пятом (подумать только!) и после навсегда погряз в делах и семье.
Средний, Толик, на пять лет старше Жени, автомеханик и работяга, выруливает, где-то, будь бог милостив, обратно к дому, может еще повеселит мать своим приездом, снедаемую горечью обиды за сыновние-то не ласки…
Но не дождалась… Ни одного, ни другого. Умерла от неизбывной тоски, в 91-м, жаль только младшего, Женю, не на окрепших
