ли не бегом поспешил к своему подопечному. Открыл двери, переступил порог…
Вродекот лежал посреди отсека, поджав искалеченные лапы под себя и вытянув шею. Он не дышал. За ним тянулся грязный кровавый след. Глаза были закрыты, пасть сомкнута в смертном спазме. «Вот и все», – подумал Панин.
Он приблизился к недвижному зверю, опустился на колени. Протянул руку и коснулся жесткой вздыбленной шерсти на загривке. «Вот и все, – мысленно повторил он. – Как был один, так один и остался. Думал хоть как-то оправдаться за… то, что было вчера. Перед кем? Перед собой? Перед Царицей Савской? Что тут оправдываться… Он хотел убить меня, но я оказался сильнее. Уж он-то меня не пожалел бы. А я на что-то еще надеялся… чего-то ждал… хоть ненадолго избавиться от одиночества. Без Пятницы что за Робинзон? Тут бы в Айртоны не угодить…»
Вродекот открыл глаза. Потускневшие, уже потусторонние, но все те же кроваво-красные глаза машины для убийства.
Собрал воедино последние клочья своих сил. Напряг цепенеющие мускулы. Прижал уши. С лязгом расцепил ятаганные клыки…
Панин с криком откинулся назад, отдергивая руку.
Страшно, непозволительно медленно выполняя это, в общем-то, нехитрое движение. Потому что вродекот успевал раньше.
Звериная пасть плавно, как во сне, наделась на его правую кисть, что мгновение назад еще лежала на голове квазифелиса. Как перчатка, отороченная булатными клинками. Клыки сомкнулись, хрустко перерубая жилы и кости. Холодная тупая боль прокатилась по руке и врезалась куда-то под сердце.
И только после этого вродекот по-настоящему умер.
Панин, зажмурившись, потянул руку из капкана – это ему на удивление удалось. Приблизил к лицу. Приоткрыл один глаз. И снова закрыл.
Кисти не было. Только неровный костяной спил в ошметках кожи и мышц. Кровь фонтаном лупила из раны и барабанила по голому металлическому полу.
Царица Савская отомстила за свою честь.
Панин и котята
Разумеется, Панин не умер. Звездоходы от такого не умирают. Вообще, лишить звездохода жизни – дело непростое… Кровотечение он остановил почти рефлекторно, еще не выходя, точнее – не выползая из отсека, потому что ноги его не держали. Действуя скорее автоматически, чем сознательно, снова запустил фармакогенез. Наглотался стимуляторов, компенсировал кровопотерю. Перед глазами все плыло, временами откуда-то возникала разверстая пасть квазифелиса, а следом за ней накатывал очередной приступ тягучей боли… Потом боль отступила, свернулась в клубочек и затаилась где-то на самых кончиках пальцев… которых не было. А на ее место пришла слабость. Как телесная, так и душевная.
Отныне он был инвалид, калека. Сидя подле тревожно помигивающего пищеблока, Панин примерял к себе эти древние, никому на Земле не знакомые иначе, нежели по историческим романам, понятия, и ему хотелось плакать. Кисть руки – ерунда, пустяк! Главное – жив, горло не подставил,
