значит – на нашу защиту! Так поняли эту весть украинские крестьяне. Они не могли понять ее иначе. Если против конфедератов – значит, за нас, потому что конфедераты – это наши главные враги.
Казалось, все ясно.
И холопы, доведенные до отчаяния неистовствами конфедератов, вдохновляемые надеждой на помощь императрицы, подняли восстание. Их символом веры стало: на панщине не работать! Бей панов! Отбирай у них землю! Бей ксендзов и монахов! Бей конфедератов!
Снова высоким и ярким пламенем – выше леса! – запылали панские замки. Снова зацокали копыта быстрых запорожских коней по черным, намокшим водою и кровью весенним полям. Снова леса были разбужены гомоном толп, говором, смехом, вольными песнями. Снова о ватаге, укрывавшейся в лесу близ села, говорили сыновья отцам, сдвигая темные брови и снимая пику: «Ты меня не удержишь, батьку, я с ними пойду».
XI
Конфедерация в своем манифесте обошла короля молчанием. Однако уже 26-го марта 1768-го года король обратился к Екатерине с просьбой о помощи. Тотчас же на подавление восстания были двинуты крупные контингенты русских войск. Гетман Францишек Ксаверий Броницкий с польским войском и генералом Апраксиным и Кречетниковым двинулись против конфедератов.
XII
Мать разбудила Федора еще до восхода солнца. Во дворе скрипели журавли, где-то ревел скот. Над селом, как и с вечера, гулял ветер, расчесывал взъерошенные крыши селянских хат, раскачивая ветви старой груши, что росла за хлевом, стряхивая с нее желто-красные, словно царские пятаки, листья и мелкие груши. Одна из них упала на хлев по ту сторону гребня, скатилась по камышовой кровле во дворе. Федор поднял грушу, вытер полою свитка и положил в рот. Нетерпеливо поправил на голове шапку, вышел за ворота. На улице было пусто.
Недалеко от него проехало несколько казаков из надворной охраны, вооруженные словно на бой: на шеях по-казачьи повешены ружья, у каждого на боку нож на перевязи, на пояске – рог в медной оправе, обтянутый кожей, и сумочка для пуль и кремния. Одеты одинаково: в желтые жупаны, голубые шаровары, желтые с черными оторочками шапки.
«Сколько же это денег надо, чтобы одеть их и прокормить?» – подумал Федор, шагая пыльной улицей.
Писарь Тихон Иванович Иванов в этот день тоже поднялся спозаранок. Он стоял посреди двора за спиной поденщика, который присел на корточки, мазал выкаченный из-под навеса небольшой возок.
– Пришел, – бросил писарь на Федорово приветствие и, приглаживая зачесанный набок, как у дворовых гайдуков, чуб, приказал работнику – поденщику: – Ящик телеги сеном хорошо вымости. Да не тем, что в риге, а надергай болотного из стога. В передок много не накладывай, а то всегда раком сидишь. Попону подтяни, как следует, а потом к Федору: – Я по делам в Богуслав поеду, а ты закончишь корчевать – заберешь пеньки непременно сегодня, пускай не валяются в огороде. Вернусь из поездки, зайдешь ко мне за расчетом. Я к вечеру, думаю, уже буду
