сугробы в Крещенскую ночь,
И гадалка, вглядевшись в зеркал коридор
В нем заметит мой нежный туманный повтор.
Мне приятна снежинок беспечная речь,
И когда разворчится, закашляет печь,
Я люблю начертать на оконном стекле
Сказ о том, как лютует мороз в феврале.
Я рождественской тайны несу аромат,
И когда новогодние свечи горят,
Из стеклянных игрушек, украсивших ель,
Извлекаю бубенчиков звонкую трель.
Если вдруг среди веток в застывшем лесу
Ты увидишь зайчонка, слона и лису
Или россыпь алмазов на снежном ковре
Ты помыслишь о ветре и света игре.
Но за каждой бессмысленных вихрей игрой
Ощутишь дуновенье Нивенны земной,
И за каждой причудою зимних стихий
Ты заметишь мои скоморошьи штрихи.
И когда ты сойдешь на седые снега
Я в твоей диадеме зажгу жемчуга
И осыплю снежком на тропинке лесной…
Как еще мне порадовать Навну зимой.
«Опять какая-то Навна, – подумал Андрей, закончив мысленно произносить ранее неизвестные строки. Хотя, почему какая-то? Что-то я о ней знаю». – Тем не менее, он не успел выудить из своей чудесной вставки сведения о Навне, поскольку его отвлек феномен, явившийся, очевидно, ответом на только что придуманное стихотворение. Андрею показалось, что он словно бы глянул в очень глубокий, темный и студеный колодец, на дне которого вроде бы поблескивала отражающая небо и звезды вода (говорят, в глубоком колодце даже днем можно увидеть звезды). А может, это была и не вода, потому что через минуту скважина колодца начала затуманиваться и возникло чувство, что нечто начало подниматься из этой прямо-таки межпространственной глубины. Не прошло и нескольких минут, как колодец исчез, и на месте его в эфемерном небесном окне странно мерцало и покачивалось удивительное белоснежное существо, напоминающее нечто среднее между снегурочкой и полностью засыпанной снегом елью с бледным юным лицом, окутанным клубами морозного пара, голову которой украшала алмазная (или ледяная?) диадема, сияющая разноцветными лучами холодного зимнего света. При этом если Лель, с которым Андрей общался сегодня утром, бодрствовал и был активен, чудесная Снегурочка-ель, по-видимому, спала – глаза ее были закрыты, Андрея она, похоже, не замечала и дышала ровно и глубоко, как спящая. Появление зимней стихиали, хоть и спящей, тут же привело к изменению окружающей среды: воздух наполнился изморозью, а затем тот мысленный экран Андрея, которым он, как Хома Брут святым кругом, отгородился от внешнего пространства, стал вдруг виден, покрываясь, как оконное стекло, расписными
