и унесли в другое измерение без твоего ведома, а ты пытаешься вернуться обратно, отказываясь верить, что это невозможно… Встаёшь, ищешь свои тапки среди кучи похожих – не находишь…
А потом слышишь смех, нет – дикий хохот, и просыпаешься окончательно.
Такие сны Антон не любил. Вернее, любил и не любил одновременно. Разве возможно такое? Скорее да, чем нет. Так же возможно, как мечтать о родителях и не быть с ними…
Семьсот двадцать часов. Но это – в месяце. А сейчас они обещали приехать через полтора… Это уже тысяча, это – бесконечность… До тысячи у него никогда не получалось сосчитать – он засыпал. Или не хватало терпения, или его отвлекали и он сбивался, а заново начинать уже не хотелось.
Летом часы двигались быстрее, но летом не было школы. Лето – оно доброе, оно дружило с Тошкой, оно не задерживало минутки, а ещё, если очень захотеть – оно делало хорошую погоду. И Шурку не надо ждать, можно сидеть с ним под деревом и смотреть, как он рисует. А когда он наконец положит свой тоненький карандаш на альбом и поднимет зелёные глаза – посмотрит так, что захочется сказать: «Шурка, знаешь вот…»
Лето часы отмеряло только завтраками, обедом и ужином. И наступающей внезапно ночью. Но ночью Тошке не всегда снился дом – чаще он просто проваливался в темноту и потом не мог вспомнить, что ему снилось. Ну, раз так – значит, не нужно. Да, ещё летом были глупые зарядки по утрам и какие-то игры, где собирали зачем-то всех детей и надо было бегать и заниматься всякой ерундой…
Но до лета ещё нужно было дожить. Пока оно показалось лишь блестящими ручейками и молодыми листочками, но вредные школьные часы медлили и отодвигали его. Отодвигали его, а вместе с ним – и родителей… Хорошо, что придумали сотовые телефоны.
Плохо, что придумали сотовые телефоны.
Возьмёшь трубку и, если повезёт, – услышишь знакомый голос, будто вот она, мама, – совсем рядом, если закрыть глаза… И слушаешь, слушаешь, запоминая каждый оттенок, пытаешься запомнить каждое слово, но почему-то запоминаются только две фразы: «Тошка ты мой, Тошка…» и «осталось чуть-чуть, мы скоро приедем». В последний раз разговор закончился на фразе: «Летом у нас не будет отпуска, Антон…», – и кончились деньги. А потом телефон украли.
Дело замяли, Кривецкий ускользал от любых обвинений, как селёдка, хотя Тошка знал, что последним из комнаты выходил он. Так же, как знал и то, что перед этим поставил мобильник на подзарядку.
Только и осталось, что написать родителям письмо, но пока оно дойдёт… Если дойдёт вообще.
Они приедут и уедут, а он останется.
Кажется, что он здесь вечно, так же вечно, как интернат. Как кровать с одеялом, в которую всегда забираешься с опаской, потому что никогда не знаешь, что там. Нет, когда он очень устаёт, он туда просто плюхается, но это опрометчиво: залезаешь под одеяло, а там паук! Живой огромный чёрный паук шевелит своими волосатыми лапами…
– А-а-а!
Он же ядовитый, он противный, у него восемь глаз, он… Неживой он!
Где они нашли это?! Господи,
