дальнейшем из повседневных ваших манер придется убрать фривольность…
Это когда – в дальнейшем? При продвижении по службе или при вступлении в услужение к оперативнику?
– …эту юношескую категоричность оценок, некоторую не-взвешенность…
На меня подуло сквознячком. Возникает настороженность, кожей чувствую: в кабинете присутствует третий. Или микрофон, видеокамера – поеживаюсь. Утешаю себя тем, что микрофон записывает и то, что говорит Адам. А он намекает на мое пренебрежение к моральному поощрению трудящихся вместо оплаты рублем. Самим-то им рубли выплачивают за всякую пакость без задержки. О моих жалких попытках мыслить и выражаться неординарно, то есть не так, как принято в передовицах газет…
Ничего, ничего, говори, свет мой ясный, для тебя этот вечер – тоже экзамен! Холодею от намека, что органам известно: у молодого специалиста – следует добавить: перспективного, – более значительные заблуждения. Вилава слеп и глух к широким нуждам нашего общества. Слушает не наше радио…
Воздух зябнет, дышать трудно. Хочется возразить, но в этих стенах не ждут и не допустят возражений. И получается, что я веду два диалога одновременно: вслух и про себя. Вслух я предаю святыни, а про себя держусь молодцом, понимаю и оцениваю ситуацию достойно. Буду нежить себя не реальной беседой, а внутренней. Тут я волен мыслить. Про себя говорю Адаму: «Меня сломали ночные зарубежные передачи больше, чем вы хотели бы. Они запугали ужасами ваших застенков и не вооружили меня на борьбу, а возделали мой характер под вас».
Внешнюю беседу хочу повернуть так, чтобы сделать ее единственной и завершить все наши дела в один присест. Но поучает он:
– Ваши коллеги не прочь посудачить в кулуарах о вас. – И с легкой издевкой по адресу распущенной актерской братии: – Сочинители, лихачи, балагуры. Не стоило бы давать им пищу. А вы подбрасываете, и говорят, мол, у Вилавы недержание мыслей, навешивание ярлыков.
На мой, по-видимому, открывшийся рот впервые появляется легкий укрощающий жест ладонью:
– Полагаю, что это не так. Или не совсем так. Но коли говорят и вам известно, что говорят, и неприятно, как всякому советскому человеку, почему не опровергнете? Известно, если не опровергнешь, значит, соглашаешься.
С далекого берега мне метнули конец каната: хватайся, пообещай опровергнуть – отпустят. Неужто за тем и звали?! Но проклятая натура, мне непременно хочется достойно возразить: если я крою халатность, вселенскую некомпетентность наших власть предержащих, их профосов, если я сомневаюсь в их моральной чистоте и справедливости, то, извините, я не считаю, что говорю неверные вещи. Сам видел, как подвозят дефицит на дом большим «пурицам»…
Надо бы возразить, но вовремя спохватываюсь. Здесь не перечат; чем убедительней возражение, тем возражающему хуже. И этот ли умница и красавец не знает, кто и чего стоит в нашем мире! Он сам потчуется от номенклатуры.
