И разлюбил…[3]Королева смущена. Король говорит: «Полно, Офелия!..»
Вдруг лицо ее искажается. Взгляд углубился. Встали призраки воспоминаний и закивали ей из мглы бледными ликами… Она поет:
Другу девица сказала:
«Ты все клятвы изменил.
Я тебя не забывала,
Ты за что ж меня забыл?»
Друг с усмешкой отвечает:
«Клятв моих я не забыл…
Разве девица не знает?
Я шутил, ведь я шутил…»
Трагическим воплем срываются внезапно эти слова… Высокая нота звучит раздирающе, словно крик боли. Точно кто-то раздернул завесу. И безумная увидала прошлое: свое короткое счастье, свои разбитые иллюзии… И всем до единого зрителя в огромном театре становится понятным это банкротство женской души, живущей одной любовью. И гибнущей, когда любовь уходит.
Схватившись за голову, Офелия рыдает.
Трепет пробегает по толпе зрителей. Королева закрывает лицо. Король испуганно спрашивает придворных:
«Давно ли она так больна?»
Офелия поднимает голову. На губах еще застыла гримаса страдания. А сознание уже уходит из взгляда. Это опять тот же пустой взор, бессмысленно скользящий по предметам… Она прислушивается, озирается. Церемонно подбирает шлейф платья.
«Все это будет ладно, поверьте, – говорит она солидным тоном. – Только потерпите»…
Но снова потускнели глаза, дергаются углы губ, и голос дрожит. «А мне все хочется плакать, как подумаю, что его зарыли в холодную землю…» И вдруг беспечный жест… «Брат мой все это узнает… Спасибо вам за совет… Подать мою карету!» – вдруг гордо восклицает она, выпрямляясь. Потом склоняется пред королем в придворном реверансе, а королеве небрежно кивает головой: «Доброй ночи, моя милая… Доброй ночи!..»
Она уходит. Весь зал вызывает ее.
Робко показывается она в дверях на мгновение, низко склоняется. Исчезает опять. Но публика не может успокоиться. Она растрогана, она потрясена захватывающей искренностью и жизненностью исполнения. Бешеные аплодисменты верхов не дают говорить королю. Все там, на сцене, шевелят губами, жестикулируют… Ничего не слышно… Тише!.. Тише… – протестует партер. Но энтузиазм молодежи заражает всех. Дебютантку единодушно вызывают опять, и целую минуту она не может уйти. Она благодарно глядит вверх, прижимает руки к бьющемуся сердцу. Глаза ее полны слез. Муратов и Хованский это видят.
Ушла. И все стихает, как по волшебству. Но как-то чувствуется, что никого не интересуют ни король, ни королева, ни Лаэрт. Понемногу начинают говорить, обмениваться впечатлениями, кашляют, сморкаются, точно всему залу крикнули. «Оправься!..»
Сейчас опять войдет Офелия. Сейчас ее последняя сцена.
– Где же цветы! – испуганно спрашивает режиссер Неронову за кулисами. У нее в волосах венок из соломы.
Она улыбается:
– Не надо цветов. Ведь она сумасшедшая… Ей только кажется, что у нее цветы…
Режиссер всплескивает руками.
– Ваш
В подлиннике и в позднейшем переводе Кронеберга сказано еще определеннее: «С нею в комнату вернулся, но не девой отпустил…» –
