кричит! Пусть бранится! – отвечает та. – Разве не руководит ею только любовь? Великая любовь к искусству?
Иногда Иза топает ногами. Маня вдруг со звонким смехом кидается ей на грудь, и через секунду обе они смеются, как дети.
«Две сумасшедшие, – ворчит фрау Кеслер. – А попробуй-ка это сделать кто-нибудь из нас!»
День Мани так полон теперь, что для любви ничего уже не остается. Но Штейнбах не ропщет. Разве не принадлежит она ему всецело? Ему одному? Даже тень соперника не скользит на его горизонте. Страшен один Нелидов. Но ведь и там все кончено. И даже если когда-нибудь состоится эта встреча, Маня тогда будет женою его, Штейнбаха.
Не в этом гарантия, конечно. Он слишком умен, чтоб доверять женщине. Особенно женщине, живущей чувством. Но сам Нелидов своей женитьбой создал непроходимую пропасть между собой и Маней. Люди такого закала не изменяют долгу. «Лишь бы она никогда не узнала, что он был в Венеции!» – говорит себе Штейнбах.
Иногда – очень редко – Маня вдруг подходит к нему, бледная, растерянная, с потемневшими глазами. «Поцелуй меня!» – глухо говорит она. И закрывает глаза, с выражением человека, побежденного какой-то внешней силой, уступающего чему-то, что выше его.
И лицо у нее тогда трагическое. И темна тогда ее любовь.
Долго потом Штейнбах переживает в памяти эти минуты. Эти порывы прекрасны. Есть что-то стихийное в страсти этой женщины. Какая-то жуткая тайна глядит на него из полузакрытых глаз ее.
И никогда он не может забыть ее улыбки. Это блаженство, граничащее со страданием. Она искажает ее черты. И в то же время странно одухотворяет бледное лицо. Невольно верится, что это покорность побежденного в непосильной борьбе.
Но эти минуты проходят. И перед Штейнбахом опять далекий взгляд, насмешливые уста.
Она равнодушно прощается с ним, дает себя поцеловать и торопливо идет к двери. Она еще на пороге этой комнаты. Но душа полна иным. У нее свои интересы. Своя жизнь.
И если он пробует удержать ее, он чувствует отпор. Даже неприязнь. Точно она сдалась врагу и презирает себя за эту слабость. «Совсем как мужчина», – горько думает он.
Один раз он не утерпел и высказал ей это. Она усмехнулась.
– Ты меня радуешь, Марк. Я хотела бы всегда любить, как любите вы.
– Я?
– Ну да. И ты не лучше других.
Заметив странный излом его дрогнувших бровей, она добавляет:
– И поверь, Марк, теперь (она подчеркивает это слово) я тебе это ставлю в заслугу.
– Я очень тронут, – подхватывает он, кривя губы. – Только я не совсем понял, в чем моя заслуга?
– Уметь любить без драм. Легко и радостно.
– А!
– Вы, мужчины, взяли ключи счастья. И давно и просто разрешили задачу, над которой мы, женщины, бьемся. Но погодите… И мы добудем их!
– A la bonne beure![2]
Он распахнул перед нею дверь. Она ушла. А он остался со своими думами.
Нет,
В добрый час!
