рассмеялась, но потом посерьезнела, склонила набок голову.
– Игнаш, а Игнаш? А я тебе нравлюсь?
Мальчик исподлобья глянул на подругу. В ее сощуренных глазах снова заплясали бесовские огоньки.
– Только честно, ну?
Игнат неловко повел плечами, опустил взгляд.
– Нравишься…
И почувствовал, как на его плечи легли ладони.
– Тогда поцелуй меня? Прямо сейчас.
– Ты чего это? Чего смеешься, а?
– Вовсе я не смеюсь, – голос Званки был серьезен, решителен. – А вдруг мы с тобой последний раз видимся? Вдруг меня навь заберет, что тогда? Я ж ни разу в жизни не целовалась. А ты… ты не расскажешь никому. А если и расскажешь – кто поверит?
– Что ты ерунду-то говоришь? – Игнат почувствовал, как от ее прикосновений начинают разливаться теплые волны.
– И совсем не ерунду! – Званка еще сильнее впилась пальцами в его плечи. – Сам же сказал, что нравлюсь я тебе? Сказал! Ну, так целуй!
Она зажмурилась, вытянула обветренные на морозе губы, дохнув на Игната молоком и сладостью. И теплая волна в этот же миг достигла Игнатова сердца, обернула его жаркой, влажной рукавицей. В животе возникла ноющая тяжесть.
Званка ждала.
Тогда Игнат зажмурился. Неумело ткнулся растрескавшимися губами в ее ждущий рот. Больно ударились зубы. На языке сейчас же появился ржавый привкус чужой крови.
– Ай! Дурак! – Званка толкнула его в грудь, отпрянула.
Игнат тоже отступил и только виновато повторял:
– Прости, прости…
– Смотри, губу мне разбил! – Она несколько раз провела пальцами по рту, сердито глянула на оторопевшего мальчика. – Да что с тебя взять? Как есть дурень!
Званка усмехнулась, вытерла рукавом рот и уже совсем без злобы сказала:
– Ладно, пойдем домой. А то вправду родные ремня всыпят.
Игнат послушно побрел следом. Его губы горели, будто прикоснулись к раскаленной головне. Но жар спадал, а позади, подминая почерневшие стволы сосен, катился взбухающий тьмою вал.
«Пережить бы зиму, – подумал Игнат. – А там придет новая буря – весенняя…»
Но до весны Званка не дожила: на закате навь достигла деревни.
2
За те несколько лет, что Игнат провел в интернате, трагические моменты жизни изгладились из его памяти. Прочие дети поначалу пытались над ним подсмеиваться, но на глупые дразнилки Игнат не обижался. Когда же один из самых несносных воспитанников интерната довел пакостями, тычками и подзатыльниками, терпение Игната лопнуло, и он врезал пацану так, что тот полдня прохныкал в медицинском кабинете, изведя пачку салфеток на свой расквашенный нос.
Больше к Игнату никто лезть не отважился.
Со временем он превратился из нескладного подростка в крепкого юношу с копной темных кудрей и наивным, по-детски растерянным взглядом. Наверное, именно из-за этого взгляда потерявшегося щенка,
