и мы будем в расчете.
– Сколько? – проскрипел карлик тоненьким голоском. – Сколько их здесь?
– Сотня и еще тридцать, – четко сказал Фолиаль.
– Больше, чем во всех окрестных селениях, – вздохнула Розабельверде. – И вы хотите увести их всех из города?
– Навсегда увести из города, – кивнул Фолиаль. – Всех детей Гаммельна. Лишить обманщиков детского смеха и воплей радости. Лишить город будущего.
– Это жестокая кара, жестокая даже… для меня, – буркнул карлик.
– Министр Циннобер, вы знаете, что дети будут под моим надзором, и я не позволю, чтобы с ними случилось, что-то плохое, – покачал головой Фолиаль. – Оставлять их в городе лжецов – за что им такая кара?
– Не пытайтесь спрятать собственную обиду за деланным благородством, – сказала Розабельверде, а затем коснулась плеча Фолиаля своей прекрасной рукой. – Вы уверены?
– Абсолютно, душа моя, – кивнул Фолиаль. – А теперь прошу меня простить. Я спешу.
Он еще раз поклонился Розабельверде и Цинноберу и, не оглядываясь, зашагал в сторону Ратушной площади. Оставшиеся двое долго смотрели ему вслед, а когда Фолиаль скрылся за поворотом, Розабельверде тяжело вздохнула:
– Видимо, пророчество так и исполняется. Что ж, мой маленький друг, давайте сюда Кракатук. Нам пора возвращаться.
Карлик порылся в карманах камзола и извлек на свет бархатную коробочку. Раскрыв ее, он вынул оттуда маленький золотой орешек и протянул его Розабельверде – та кивнула Цинноберу и осторожно взяв орех указательным и большим пальцем, что-то прошептала.
И оба – и прекрасная женщина в синем платье, и карлик в расшитом камзоле – немедленно исчезли и никто в славном Гаммельне их никогда более не видел.
А мелодия Фолиаля снова поплыла над крышами города…
2. Варшава, весна 1806 года.
Это был такой же винный погребок, как и десятки других – он повидал их немало и уже по кисло-сладкому запаху мог сразу же понять то настроение, которое преобладает в заведении: радушен ли хозяин, готов ли обсчитать или, напротив, нальет рюмку-другую за так и не возьмет ни гроша, какие люди будут соседствовать на скамьях, и прочая, и прочая, и прочая.
«Я становлюсь пьяницей,» – опять мелькнула в его голове шальная мысль, давно торчавшая где-то на задворках сознания, словно заноза, но то и дело выскакивавшая на первый план размышлений. – «Опускаюсь на самое дно. А что, собственно, поделать? Будем продолжать пить».
Он и продолжил.
Когда через два часа хозяин принес очередную – вторую? третью? – бутылку вина и уже точно вторую четверть головки сыра, жизнь уже не казалась столь паршивой: пока есть вино (ну и, возможно, сыр) понятно, как можно дотерпеть хотя бы до рассвета.
– Господин Гофман, – неожиданно произнес кто-то над его левым ухом. – Вы не очень заняты?
Он
