ложе и, с бьющимся сердцем, все время прислушивался. Откуда-то издалека послышался бой церковных часов. Три. Как далеко еще до утра!
Антон припомнил все псалмы, все молитвы, которые когда-то учил у себя на родине и теперь повторял их, борясь со страхом перед всеми ужасами этой ночи, первой, которую он проводил чуть не под открытым небом.
Бродячия собаки, такие же бездомные, как он, обнюхивали лодку, крысы, шурша стружками, шмыгали взад и вперед, спасаясь от голодных, исхудалых кошек, глаза которых светились во тьме зеленоватым блеском. Под утро, едва забрезжил дневной свет, на берегу появился человек с мешком за плечами; он ощупывал железным крюком мокрый песок, вылавливая добычу, выкинутую речными волнами, кусок старого паруса, доску, бутылочную пробку, окурок сигары.
Когда этот человек ушел, Антон выполз из-под лодки и отряхнул свое платье. Члены его онемели, голова сильно болела, и голод сурово предъявлял свои права. Все двери были еще заперты, окна занавешены, ему пришлось пройти много улиц, пока, наконец, удалось найти скромную, маленькую гостиницу, где он мог позавтракать.
К кому ни обращался он по-немецки со своим вопросом о ближайшей деревне, ни от кого не мог получить никакого ответа. Но, очевидно, вблизи деревень не было. И впереди и назади тянулись нескончаемые ряды домов, и не было места ни для пашен, ни для пастбищ.
Около полудня начал падать крупными хлопьями снег. Антон отдал последний пфенниг за кусок хлеба и теплый суп, а потом опять пошел вперед наудачу.
Улицы постепенно становились опрятнее и шире, дома красивее, начали встречаться длинные аллеи, дачи, сады, надежды Антона стали опять оживать. То же самое было в Кутине, единственном городе, который он знал, а за красивыми маленькими виллами сразу же начинались дома крестьян.
Но на этот раз он ошибся. Аллеи тянулись бесконечно, не было ни лавки, ни трактира, ни ступеньки, на которой можно было бы на минуту присесть и отдохнуть.
Все гуще и гуще, крутясь, падал снег, все труднее было идти по сугробам. Кое-где, перед дверью господского дома, слуги прочистили дорожку, но кругом везде лежал глубокий снег, который прилипал к сапогам и заставлял на каждом шагу останавливаться, чтоб очистить их.
Безысходное уныние овладело мальчиком. Не раз ему приходило в голову лечь на дороге и умереть, но его останавливала мысль об отце. И опять он шел, дальше, с трудом передвигая ноги, тяжелые, как свинцовые гири, окоченевший от холода, с болью в голове.
Еще раз на землю спустились сумерки, а огромному Лондону все еще не было конца.
Гдаза мальчика остановились на большом, великолепном доме, окна которого были ярко освещены. Не пустят-ли живущие там счастливцы погреться перед огнем своего очага несчастного скитальца, не дадут-ли собраться с силами для новой борьбы с холодной снежной пылью? Но здесь, конечно, не дают этого за пфенниги, о подобном позволении нужно просить, не унижая своего достоинства.
Однако, он медлил. Люди
