очевидно, за неимением лучшего: недоразумений с ним было слишком много для нашей работы. Сейчас он шагал рядом со мной на невысоком спокойном жеребце, который плохо прыгал, не был хорош экстерьером, и потому никуда не годился. Этот конь был закреплен за Шуркой как спортивный.
В леваде покрикивал Толмач.
– Разобрали повод, ребятки… Р-рысью… Марш!..
Он стоял у ограды, сутулясь и исподлобья следя за группой.
– На Тополе!.. На Тополе, Миша!.. – крикнул он опять. – Шевели его, шевели, не давай спать!..
В леваде был и тот самый Тополь, о котором еще в Москве говорил мне Пашка. Жеребец был действительно неплохой, только сидел на нем сейчас не Пашка, а очень легкий, небольшого роста паренек – Миша Рябов, который разминал Тополя с наименьшим, по мнению Толмача, ущербом для коня. А с Пашкой перед самым моим приездом произошла очередная неприятность, из тех, что он периодически навлекал на свою голову.
Против него с самого начала копилось молчаливое раздражение. Получив в работу Тополя, Пашка стал использовать коня для выездов в село, прогулок, на других лошадей вообще не садился. Техники у него от этого не прибавилось, а Тополь стал терять форму. Да и на тренировках Пашка вел себя довольно бестолково, но обычно ворчливый и придирчивый во всем, что касалось спорта, Толмач, к общему изумлению, упорно не обращал на это внимания. И вот в конзавод то ли на практику, то ли еще зачем-то приехали две студентки сельскохозяйственного техникума. Пашка с Толиком не могли, конечно, оставить этот факт без внимания. Накануне отъезда студенток состоялась вечеринка – в заводском общежитии, в комнате, где они останавливались. Поначалу все было тихо, но потом Пашка, изображавший из себя здешнего хозяина, уговорил одну из девушек идти в конюшню, смотреть лошадей. Он заходил в денники, хлопал лошадей по шеям; вскидывая руки, заставлял подниматься на дыбы… Все бы обошлось, закрывай он аккуратнее двери денников. Но одна кобылка, когда Пашка повел студентку в другую конюшню, оказалась в коридоре. Она отправилась бродить, обнюхивая стены, и забрела в крыло, где стояли жеребцы, молодые, полные дурости и силы – и тогда весь завод содрогнулся от рева и грохота: жеребцы кидались на решетки, били копытами в стены, чувствуя рядом соперников и выражая свой активный интерес к неожиданной гостье. Пашка примчался туда первый и загнал на место кобылу, но навести порядок не смог. Поломанные перегородки денников, шерсть на решетках, разбитые в кровь ноги – все эти последствия ночного скандала были обнаружены наутро, но самое главное, что среди травмированных жеребцов оказалось пять уже проданных и дожидающихся отправки.
Пашка был переведен на месяц в конюхи, да еще без права езды – на этом настоял взбунтовавшийся вдруг Толмач. «Никакой культуры в человеке! – сердился он, когда я спрашивал о Пашке. – А мог бы быть хорошим спортсменом… Пусть, пусть образумится». Он, к моему удивлению, считал
