конинку и принес. Лучше всякой говядины мясо.
Мы выпили, закурили.
– Ну ч-че – домой пойдем? – спросил Шурка. – Кабана-то нет.
– А я заходил к нему вчера, – сказал Толик, убирая пустую бутылку в стол. – Сидит, нянчит своего кабанчика… Говорит, дня через два – три будет.
Он встал, потянулся, подошел к кронштейну с седлами и сильно потерся о него спиной.
– Чешется, черт… Пошли, действительно, чего тут высиживать. Вот придет Кабан – начнем заездку, мучение наше.
На улице Шурка куда-то свернул, а мы с Толиком пошли в сторону конторы через широкий, продуваемый ветром заводской двор. Его образовывали замкнутые в каре длинные конюшни, на территории двора находились четыре левады, в которые выпускали на прогулку лошадей, и одна из этих левад была наша, верхового отделения. Стояло у нас восемьдесят лошадей, но только пятнадцать считались спортивными. Остальные предназначались для продажи, и мы должны были хоть как-то их разминать, поэтому с утра конюхи выгоняли кобыл в леваду, и Шурка, с метлой в руках, крича «цоб-цобэ», гонял табун по кругу: втроем мы не смогли бы, конечно, тренировать такую массу лошадей под седлом. Потом то же самое проделывали с жеребцами, и лишь на нескольких из них мы садились верхом.
В остальных левадах тоже постоянно находились лошади – кобылы с жеребятами, молодняк из отъемной конюшни, а в самую отдаленную выпускали поодиночке драчливых производителей.
Сейчас мело, лошади стояли, образовав очереди у выходов из левад, отвернувшись от ветра. В их хвосты и гривы набился снег, и от этого они казались седыми.
– Домой хотят, – сказал Толик.
Мы вышли на аллею, усаженную липами, которая вела к конторе.
– А ты сам – то откуда? – спросил я.
– Да много где был, я ж говорил тебе.
– Ну, а вообще?
– Черт его знает, – неохотно ответил Толик. – Родился в Карелии, а потом – так… много где был
Мы молча прошли по укатанной белой дороге мимо ветеринарного лазарета, мимо длинного барака, где жили некоторые из конюхов, и вышли к конторе.
– Ты вечером что делаешь? – спросил Толик, остановившись.
Я пожал плечами. В первые дни я написал письма матери, Ирине, потом сидел возле печки, смотрел в огонь и слушал радио.
– А что тут можно вечером делать?
– Пошли, – кивнул Толик и направился к конторе. – Отдохнем немножко.
Он зашел в какую-то комнату на первом этаже, а я прошелся по холлу. На стенах были нарисованы лошади – бегающие, прыгающие, даже плавающие… Мне кто-то уже сказал, что это Толмач привез сюда однажды художника, который и разрисовал весь конзавод.
Толик подошел ко мне не один.
– Вот это – Лена, – сказал он важно. – А это – Женя.
Я сначала даже растерялся, потому что еще не видел, чтобы в Воздвиженках кто-нибудь красился, а Лена была раскрашена,
