куска трубы, и о том, как я играла в мусорном парке, о моих школьных друзьях, о доме, в котором я жила, обо всех, кто жил там со мной, о том, как мои родители внезапно остановились, и о резиновых комбинезонах людей, работавших на Свалке.
– Мы тоже надеваем резиновые комбинезоны, когда идем туда, – сказала мне одна из них.
– А якоря? – сказала другая. – У вас есть якоря?
– Они втаскивают нас назад в случае необходимости.
– Но иногда, как бы крепко ни держали веревку…
– Прекрати! – крикнула еще одна. – Не сейчас. Мы говорим о новенькой.
– Как часто вы выбираетесь в Филчинг? – спросила я. – А в Лондон?
– О чем ты?
– Как часто вы покидаете дом?
– Покидаем? В смысле выходим на Свалку?
– Да нет же, нет. Я имею в виду отдых. Съездить в город, увидеть Лондон, размять ноги.
– Ох, мы не выходим из дома.
– Говорите яснее, – сказала я.
– Мы здесь всегда. Зачем нам ездить в Лондон?
– Что ж, а вот я через некоторое время туда съезжу, – сказала я. – Когда узнаю, как это можно сделать. Погуляю, встречусь с друзьями.
– С друзьями! – воскликнула одна. – Как чудесно!
– Ты говорила, новенькая Айрмонгер, о своем доме.
– Расскажи нам о нем, пожалуйста.
И я им рассказала. Одной молчаливой женщине больше всего понравился конец моей истории, та ее часть, в которой речь шла о моем прибытии в Айрмонгер-парк, когда слуги забрали мои вещи. Эта часть понравилась ей потому, что женщина сама была ее героиней.
– Я в твоей истории, – сказала она мне очень тихо. – Я – ее часть. Подумать только, вот она я, в самом конце. Это же замечательно, правда? Я, я сумела попасть в историю!
Когда я спросила о ее собственной истории, она не смогла ничего вспомнить. У других получалось вспомнить лишь незначительные детали вроде ударов линейкой по рукам или того, как их забрали в Дом-на-Свалке, лопнувшего воздушного шарика, бородатого мужчины, платья, того, как кто-то держал их за руку или читал им книгу вслух. Находившиеся в спальне молодые Айрмонгеры могли вспомнить больше, но многие из них родились в Доме и не говорили ни о чем, кроме игр в Пепельной. Одна-две девушки почти сумели вспомнить мать или отца, но те были лишь тенями родителей, шляпами или платьями, время от времени проплывавшими в воздухе в виде усов или бус. Эти родители состояли лишь из слабых запахов и едва различимого шепота.
В спальне были две старые Айрмонгерши, одетые в такие же белые ночные рубашки, что и все остальные. Их сморщенные и согбенные тела покрывали те же одеяния, что и тела молодых, полных жизни девушек. Однако они не принимали участия во всеобщем оживлении и не прислушивались к моей истории. Когда одна девушка подошла к их кроватям, чтобы шепотом им что-то пересказать, старухи повернулись к ней спиной и накрыли свои большие уши высохшими руками, чтобы не слышать ее. Одна все время требовала от нас говорить потише и даже грозилась позвать миссис Пиггот.
Кроме
