что там будет, Денис. У Черкасова брат товарищ министра: отмажет, а дело огласку не получит, так как начальник полиции, у этого гада на крючке.
– Это на каком ещё крючке? – удивился Ольховский.
– В борделе с девками тот его на фото заснял, – подняв усталый взор на коллегу, произнес Макаров.
– Вот сволочь, – протянул Ольховский.
– Так что не переживай ты о нашем друге, – на последнем слове Макаров сделал акцент, одновременно показав в воздухе пальцами кавычки.
– Да и черт с ним. Максим, давай сегодня после работы в трактир заглянем, по рюмочке коньячка пропустим, ведь хорошо на неделе поработали с тобой, а? – положив руку на плече к товарищу, произнес Ольховский.
– Нет, сегодня буду допоздна на работе, Денис, как-нибудь в другой раз! – ответил Макаров.
– Так уж и быть, – расстроено проговорил приятель, – другой так другой, – и молча побрел из кабинета.
Макаров закрыл дверь за ушедшим Ольховским, подошел к своему столу, достал из нижнего выдвижного ящика бутылку дорогого Армянского коньяка, налил в алюминиевую кружку.
– Ишь, чего захотел Коньяка! Небось, с намеком на этот, знает гад, про мою алко заначку – усмехнулся Максим Олегович, рассматривая бутылку с черной этикеткой и причудливыми символами, затем залпом выпил кружку.
После этого он вернулся на свой стул и принялся рассматривать фото трупа Борменталя, которые принес стажёр. Внимание его привлекли странные глубокие царапины на шее, о которых в протоколе ничего не говорилось.
– Ну что же, придётся всё делать самому, – с досадой произнес Макаров, наполняя новую чарку.
8
В отделениях полиции центрального Петербургского округа, утром 15 июня 1934 года был полный аншлаг. В душной камере 10 на 10, где штукатурка облезла со стен и оголяла красные кирпичи, собралась весьма интересная публика. Взявшись за черную решетку обеими руками, матерился во всё горло танцор Илья.
– Суки, мать вашу, ты, четырехглазый, ты хоть знаешь, кого ты тут держишь? – обратился он к молодому полицейскому, сидевшему за массивным железным столом и заполнявшему протоколы, временами поправлявшему тонкие круглые очки.
– Угомонитесь, сударь! Если не успокоитесь, буду вынужден принять меры. На каторге дерзить продолжите, – угрожающим тоном произнес служитель закона.
Внутри камеры было весьма оживленно. Елисеева сидела на койке, держась руками за голову. Она рассказывала задумчивому Соловьёву о том, что всё плохо для неё сложится, если об этом узнает пресса. Проклинала себя за решение отправиться вместе с Черкасовым, который теперь выйдет сухим из воды, а её карьера пойдет под откос. Соловьёв её успокаивал, при этом даже не смотрел на неё, было видно, что на слова звезды ему было плевать. Сестры Лукошкины разучивали новый танец, пытаясь хоть чем-то себя развеселить, часто в процессе
